Ванечка показал мне зубы, они теперь были будто бы острее, чем полагалось.

– Я такой слабый, – сказал он. – Я ничего не умею. Почти ничего не понимаю. Отпусти меня, Арлен! Я же прошу! Я же прошу! Прошу! Прошу! Прошу!

Так же чувствовал себя и я. Мы оба ничего не умели и ничего не могли. Оба ничего не понимали. И оба так сильно друг друга испугали. Ванечка бился подо мной, как подранок, но в то же время в самих его завываниях я слышал нечто очень чужое и страшное. Мне вспомнились старые земные истории о чертях.

Он правда казался пугающим. А я, наверное, пугал его.

– Успокойся, – сказал я. – Ты просто должен быть под присмотром. Так просто будет правильно. Безопасно.

И вдруг я понял, что соврал. Впервые соврал в таком серьезном деле по-настоящему. Ванечка, если только я не ошибался, представлял крайнюю опасность. Все вокруг думали, что такой силы в мире больше нет, что ее нет уже больше сотни лет.

– Руки еще пахнут мясом, – сказал вдруг Ванечка и весь как-то обмяк.

Я попытался вздернуть его на ноги, и в этот момент Ванечка вцепился мне в горло.

Точно так же, как я когда-то, будучи еще совсем малышом, вцепился в горло Боре. Я закричал, больше от неожиданности, а Ванечка вылез из-под меня, ударил меня ногой в лицо, и все обожгло кровью.

– Нет! Не пойду! Никуда с тобой не пойду!

Все перед глазами стало светлее, как оно часто и бывает в такие моменты, замерло в адреналиновой вспышке. Я поймал его за ногу, с силой потянул на себя, и Ванечка проехался по земле, захрустели сухие веточки.

Ванечка завопил, и в этом вопле мне все было совсем незнакомо.

– Арлен! Арлен! Арлен!

Я же предпочел не тратить время и дыхание на разговоры. Если я ошибаюсь, ему ничего не будет, подумал я, и это неожиданно оказалась обычная, разумная и человечная мысль, не такая механическая, как все предыдущие.

Но все-таки в глубине души я знал, что не ошибаюсь. Я это чувствовал всем собой, я это видел, я это слышал.

Сейчас я осознаю, как чудовищно было хватать его за ногу, лежа на грязной земле, тянуть за собой, думать о том, как покрепче схватить, как обездвижить. Сейчас мне это и понятно, и больно. А тогда все было странным, неясным и в то же время совершенно простым.

Моя мама (да, наверное, так говорят многие мамы) всегда утверждала, что нет слова «хочу», есть слово «надо».

Я ни секунды не хотел этого: пугать, делать больно. Но я знал, что так нужно поступить ради цели большей, чем я, чем то, что я думаю, чувствую или хочу.

А поэтому все было легко. Словно передаешь управление собой автопилоту.

Ванечка резко развернулся, в руке у него был зажат камень. Он ударил меня по руке с такой силой, что мои пальцы онемели, и боли я почти не почувствовал, однако они разжались сами собой, и я увидел лопнувшую кожу, неестественный их изгиб.

Заставь дурака Богу молиться, он и лоб расшибет – еще одна народная мудрость. Впрочем, я его совсем не осуждаю, и мне уж жаловаться не на что. Следующий удар камня пришелся мне в висок.

Мир стал темнее, а затем почти совсем погас, Ванечка вскочил на ноги.

Я попытался подняться хотя бы на четвереньки, но упал. Все, что я еще видел (темные тени, движение), кружилось и рушилось. Но не мог же я в самом деле сдаться. Сдаваться никак нельзя. Даже если кажется, что ничего не получится, пытаться все равно надо, потому что у нас ничего нет, кроме этих попыток.

Я поднялся на четвереньки, сделал пару шагов, зрение стало чуть яснее. Ванечка отчего-то прихрамывал (не мог же я так сильно его схватить?). Меня хватило только на то, чтобы сделать пару шагов вот так, на четвереньках, а потом я снова упал.

Ванечка сказал:

– Прости, Арлен! Ну очень уж ты дрессированный!

А я подумал: если сейчас упущу его, то все потеряно, я ничего потом не исправлю.

Для того чтобы прийти в себя, я попытался сжать израненные пальцы, причинить себе боль. Все просветлело, устаканилось, мир остановился и зафиксировался.

А потом я увидел, что под лопнувшей кожей на пальцах пузырится плоть. В самом деле, это чувство нельзя описать, Боря все правильно сказал. Но я ощутил, что я могу продолжить себя и это легко, как вытянуть руку, и это очень естественно.

Из ранок на пальцах резко вырвались ленты плоти. Они были не шире пластинки жвачки, удивительно ровные кусочки мяса. Я думал, что управлять ими будет сложно, а оказалось, что это легко. Тонкая, конечно, работа, но не тоньше, чем шнурки завязать.

Мир вокруг светлел – то, что было повреждено камнем, заживало. К счастью между мной и Ванечкой было мало естественных преград, хотя он убежал довольно далеко. Я не тратил время на то, чтобы встать, а сосредоточился на этих странных мясных лентах, таких ровных и покладистых. Они стремительно вытянулись, и я опомниться не успел, как ленты эти обвились вокруг Ванечкиной ноги.

Очень странное чувство: управлять ими так легко, но Ванечка ведь в темноте и так далеко, и видеть его сложно. Как будто закрыл глаза и пытаешься завязать узел.

Я со всей силы (теперь в полной мере мне ясной, нечеловеческой силы) потянул Ванечку на себя. Он упал, проехался по земле и как-то обиженно, совсем по-детски заскулил. Я все тянул его к себе, а Ванечка вцеплялся пальцами в землю, пытался ухватиться за гибкие ветки кустарников, дергал ногой, извивался.

Я чувствовал боль, ведь это ленточки моей плоти натягивались, когда Ванечка пытался освободиться. Не знаю, как объяснить такое с анатомической точки зрения, но боль оказалась абсолютно реальной. Иногда я удлинял свои жуткие ленты, чтобы ослабить натяжение, а потом все сильнее опутывал Ванечкину ногу.

Радовался ли я тому, что метаморфозы мои окончились успешно? Тогда я совсем не радовался, и я не удивлялся, а просто тянул Ванечку за собой, думая только о том, что нельзя ослабеть и выпустить его. Один только раз я дотронулся пальцами свободной руки до этих мясных лент. Они оказались влажными и липкими, а пахли сырым мясом.

Надо было мне в тот момент, наверное, задуматься, как мы с Ванечкой оказались в этой ситуации. Но я не задумывался, а только тянул. А потом часть моего тела, которой не существовало еще десять минут назад, пронзила