– Как ты себя чувствуешь? Лучевую терапию уже начали?

Мать прикрывает лицо рукой, расставив пальцы. То есть не надо об этом.

– О, детка, давай не будем об этом говорить, пожалуйста. У меня все под контролем. Доктор Готорн настроен очень оптимистично.

– Но как же ты собираешься платить за лечение?

– Нина, я же попросила – не надо об этом. У тебя своих забот хватает, чтобы ты еще об этом переживала. Тебе ведь сейчас главное – о себе думать, правильно? – Она подводит пальцы под мой подбородок. – Выглядишь ужасно.

– Мам…

Глаза у нее стали такие водянистые, что я опасаюсь, как бы они не вытекли.

Она шмыгает носом и вынимает скомканный платочек из-за края рукава:

– Невыносимо на тебя такую смотреть. Это все я виновата. Если бы я не заболела… Если бы у меня была страховка получше… Не надо было заставлять тебя возвращаться в ЛА и заботиться обо мне.

– Ты не виновата.

– Нет, виновата. Лучше бы ты дала мне умереть три года назад.

– Мама, прекрати. – Я наклоняюсь к столу. – Послушай… Лахлэн не звонил, не писал?

Мать качает головой:

– Я пробовала до него дозвониться, но у него телефон все время выключен. Господи, зачем я только вас познакомила? Это ведь он придумал, верно? А теперь его ищи-свищи, а тебе все это разгребать.

Она пристально смотрит на меня, будто ждет, что я примусь вместе с ней ругать Лахлэна, но у меня нет настроения сваливать на него вину в случившемся. Я отлично знаю, почему я оказалась здесь. Просто чудо, что меня не поймали на более серьезном деле. Я думаю о Ванессе. Что было бы, если бы меня схватили, когда я вынимала миллион долларов из ее сейфа? «Хорошо, что он оказался пуст», – со странным облегчением думаю я теперь.

– Жаль, что у меня нет денег, чтобы внести за тебя залог, – бормочет мать. – Послушай, но у нас на счету есть восемнадцать тысяч. Я понимаю, этого мало, но, может быть, я кое-кому позвоню… Может быть, я смогу съездить в Вегас на выходные и попытать счастья за покерным столом или…

У нее такие огромные и далекие глаза… Я пробую себе представить ее около барной стойки казино, пытающуюся работать официанткой – в ее-то нынешнем состоянии. Я вижу ее в отделанной мраморными плитками ванной комнате отеля, падающую от изнеможения и умирающую…

– Ради бога, не делай этого. Я справлюсь. Все не так плохо, – лгу я. – Теми деньгами, которые у тебя остались, плати по медицинским счетам. Это сейчас важнее. Когда я выберусь отсюда, я найду легальную работу, обещаю. Найдется какой-нибудь дизайнер интерьера, который возьмет меня в помощники. Или пойду работать в «Старбакс». Да куда угодно. У нас все получится.

Мать прижимает кончики пальцев к уголкам глаз. Я едва различаю ее шепот:

– Я не заслуживаю такой хорошей дочери.

– Мама, – говорю я тихо, – когда лечение закончится и ты поправишься, найди хорошую работу. Ради меня, ладно? Такую, чтобы ты сидела за столом и регулярно получала зарплату. Со страховкой и прочими льготами.

Она непонимающе смотрит на меня.

– Поговори с Лайзой. Думаю, она сможет тебе помочь.

Где-то вверху звучит сигнал, возвещающий о том, что часы посещения закончились. Он еще не успевает отзвучать, как охранницы уже кричат – велят нам встать и построиться у стены. Мать смотрит на меня со страхом.

– Я скоро вернусь, – кричит она мне, когда я, пятясь, отхожу от стола.

Она посылает мне воздушные поцелуи, оставляя при этом розовые пятна помады на ладонях.

– Не надо, – говорю я. – Мне тяжело видеть тебя здесь. Просто… думай только о своем здоровье. Это самое лучшее, что ты можешь сделать для меня. Не умирай, пока я здесь, ладно?

Я отворачиваюсь, чтобы не видеть, как она плачет. А я становлюсь в строй, и меня обдают запахи пота, масла для волос и мыла c дезодорантом, исходящие от других женщин. Я понимаю, что сама пахну примерно так же. Я закрываю глаза и иду за этими человеческими ароматами в жилую зону, где мы все потом будем сидеть и гадать, что с нами будет потом, и надеяться, что о нас не забудут.

Я возвращаюсь к ожиданию, но теперь я сама не знаю, чего жду.

* * *

Если и есть чем заняться в тюрьме, так это раздумьями. И вскоре я начала ловить себя на частых мыслях о вине. Всю жизнь я смотрела по сторонам и пыталась найти архитекторов, которые воздвигли стены мира, в котором я оказалась. Было время – я во всем винила Либлингов. И мне было очень легко и просто ненавидеть их за то, что у них было все, чего не было у меня, и за то, что они изгнали меня из своего мира. Как будто из-за одной-единственной двери, захлопнувшейся передо мной, все остальное пошло прахом. Но теперь мне все труднее и труднее верить в это.

Я могла бы винить мою мать за то, что она тащила меня за собой в шлейфе своих неверных решений, за то, что она не дала мне в жизни пинка, которого я просто жаждала. Могла я винить ее и в том, что она не сумела позаботиться о себе и в итоге это за нее пришлось делать мне.

Я могла винить Лахлэна за то, что он втянул меня в свои преступные дела, и за то, что он от меня отвернулся, когда я ему стала не нужна.

Я могла бы винить общество, правительство, треклятый капитализм. Я могла бы потянуть за ниточки социального неравенства и смотреть, как они распутываются до самого начала, а когда увидела бы это самое начало, обрушила бы вину на то, что увидела.

И конечно, все это – причины, почему я оказалась здесь. Но стоит мне начать искать виноватых, я то и дело обнаруживаю единственного человека: себя. Я – общий знаменатель. Нет единственной дороги в жизни, проложенной для тебя, я начинаю в этом убеждаться. И вместо того, чтобы глазеть по сторонам и спрашивать «почему?», пора заглянуть внутрь себя.

Особенно здесь, в этой тюрьме, где меня окружают действительно падшие женщины, рожденные в среде, которая с неизбежностью привела их к наркотикам, проституции, алкоголизму и отчаянию. У этих женщин никогда в жизни не было ни единого шанса, и я впервые осознаю, как повезло мне. У меня есть университетский диплом, я здорова, я росла без финансовой стабильности и достойных ролевых моделей, но у меня, по крайней мере, всегда были еда и постель. У меня всегда была материнская любовь. Очень многие из тех женщин, которых я вижу вокруг себя, не могут этим похвастаться.

И вдруг мне становится трудно кого-либо в чем-то винить. Чаще всего меня охватывает стыд. Мне стыдно за то, что я не сделала в жизни больше при том, что имела. И еще мне стыдно за то, что я столько времени делала вид, будто та дорога, по которой я шла, была единственной.

Потому что это было не так. Я сама выбрала эту дорогу. Я сама сделала ее своей. И если эта дорога привела меня сюда, я сама была в этом виновата.

Я даю себе слово: если я когда-нибудь выберусь отсюда, я найду дорогу получше.