И оставил одну, едва она поняла, как он ей нужен, оставил с невыносимой виной — что ей делать теперь?

— Глупый каменный человек, — прошептала Нуру, приникнув к стене, и закрыла глаза. — Я… Лучше бы ты…

Она сползла на пол и заплакала, уткнувшись в колени, а когда выплакала все слёзы, уснула.

Её разбудил стук. Дверь отворилась, и вошёл чужак, русоволосый, уже знакомый ей. Он протянул руку. Он смотрел и ждал, и Нуру подала свою — и вышла за ним наружу.

День ясный. Под ногами не глиняный пол, а доски — палуба корабля, и волны с плеском разбиваются о борта. Осколки света пляшут на воде, слепят глаза. Мореходы заняты делом: кто сворачивает канаты, кто таскает ящики. Только один стоит, сложив руки на груди, высокий, широкоплечий — могучая спина, чёрные волосы с проседью. Он не оборачивается, и лица не видно.

— Найди его, — сказал ей спутник, указывая рукой, и волна толкнула, качнула корабль. Нуру дёрнулась, пытаясь устоять — и проснулась.

Дверь отворилась, точно как во сне, но в этот раз вошёл Бахари. Нуру глядела, широко раскрыв глаза, и едва могла разглядеть его во мраке. Света он не жёг.

Бахари, опустившись рядом, помолчал. Он смотрел задумчиво и спокойно, как если бы друг пришёл навестить, но другом он не был.

— Поговорим, — сказал он наконец. — Вы, Творцы, хотите сговориться со Светлоликим, ищете его поддержки? Думаете, если он спасён вами, то из благодарности сделает всё, о чём его просят? Может, и так, но, понадеявшись на него, вы просчитаетесь. Он только фигура. За каждым решением наместника стоял я, ещё при его отце…

Бахари помолчал, оглаживая бороду, и продолжил:

— Я много думал. За Творцами стоят чужаки с Равдура, не так ли? Недаром музыкант был оттуда родом. Ты из наших земель. Разве думаешь, чужаки принесут нам добро?

Нуру молчала.

— Они, верно, думают, Фарух и при них будет только фигурой. Но кого поставят за ним? Это я, я объединял земли! Я устроил союз, чтобы и Тёмные Долины стали нашими. И я знаю: в этих землях нет того, кто стал бы мне достойным преемником, — а в чужих краях его нет и подавно. Чего же хотят Творцы? Не разумнее ли нам заключить союз?

— Лишь недавно ты грозился убить каждого прислужника Творцов, чьё имя я назову, — усмехнулась Нуру. — И вот переменился. Говоришь со мною, женщиной, как с равной.

— Может, я ошибался, считая нас врагами. Может быть, наши стремления одни и те же. Земли…

— Земли, и власть, и вечная жизнь — этого ты хочешь? Ты пытался служить новым богам, но понял, что ты им не по нраву. У тебя было всё, но ты захотел больше — и всё потеряешь!

Нуру ждала, он рассердится — и пусть рассердится, пусть уйдёт! — но Бахари стерпел.

— Я делал, как лучше для наших земель… — начал он.

— Как лучше для тебя!

— Что ж, пока оставим этот разговор. Ты устала и голодна — вот, я принёс лепёшку, а больше не мог. Я рискую, придя сюда, и нарушаю ещё один запрет, принося еду. Надеюсь, ты это оценишь.

Нуру не брала, и он вложил лепёшку ей в руки, свежую, ещё не остывшую, а может, согретую теплом его тела.

— Ты не такова, как другие женщины, — сказал Бахари. — Ты смела и умна. Как же тебе удалось связать себя с каменным человеком? Тебе одной — не умудрённым мужам и не тем, кто силён, а той, что подобна едва раскрывшемуся цветку? Видно, мудрость и юность порою ходят рука об руку…

— Не трудись, — усмехнулась Нуру. — Я прошла хорошую науку и всё знаю о лести. Для тех, кто не знает, она ценна — а для знающих ничего не стоит.

— Ты умна, и в этом я не лгу. Вот ещё одна правда: мне жаль, что так случилось с музыкантом. Если бы я знал, если бы только вы поговорили со мною прежде…

— Но он и пришёл говорить! — негромко и горько воскликнула Нуру. — Он пришёл, а ты… Стал ты его слушать?

Бахари взял её руки в свои и склонился ближе.

— Моя вина велика, — сказал он, — но не по злу, а лишь по незнанию…

— Слушай! — прервала его Нуру.

Ей хотелось, чтобы он ушёл, оставил её. Ей было дурно от его соседства, от прикосновений, от голоса.

— Слушай же! Я не скажу того, о чём ты пытался вызнать, но скажу другое. То, о чём он хотел предупредить. Возьми кровь — всё равно, чью, — и пролей под чьей-нибудь дверью. А после спрячься и смотри. Если всё выйдет, ты узнаешь, каким богам поклонился. Увидишь, во что поверил. Иди же! Больше я ничего не скажу.

Бахари ещё посмотрел на неё, но ни о чём не спросил, и, медленно кивнув, поднялся. Когда он ушёл, Нуру хотела бросить лепёшку в окно, уже даже примерилась — и остановилась. Запах дразнил ноздри, и пустой живот напомнил о себе. Кому она сделает хуже, если останется голодна? Никому до этого нет дела, даже Бахари. Он принёс еду, а окажется она под окном или где, всё равно.

Нуру отёрла лепёшку краем одежды, разломила и съела. Ни крошки не оставила, только всё думала о своём. Спроси её кто, вкусна ли еда, не смогла бы сказать.

Она вспоминала сон. На кого указал ей чужак? Не иначе сюда прибыл Чёрный Коготок, наместник из чужих земель. Может, решил примириться с Мараму, да поздно… Вот только — как его найти? Глупая дудочка не сказала, а Сайриланга велика. К разным её концам плывут корабли, заходят не в одно поселение — как найти? Хоть сказать ему, что случилось. Да как ещё отсюда уйдёшь…

Дождь хлестал, и ветер, поднявшись, горстями забрасывал воду в окно. Нуру ушла к другой стене, легла, завернувшись в накидку, подумала о Мараму и уснула в слезах. В тёмном сне она всё видела его смерть — закричала, но не успела, побежала к нему, но не успела, — ноги вязли в песке, и никто, никто не слышал её крика, никто не обернулся. Ей было так больно, будто это её ударили ножом, и она, упав на колени, беззвучно кричала — и кто-то был рядом, всё хотел поднять её, увести, но она вырывалась. Зачем ей теперь жить, зачем уходить?

Кто-то другой закричал рядом. Слов не разобрать, но от них на сердце так тяжело, тяжело…

— Мор!..

Что-то заскрежетало громко и протяжно, и Нуру приподнялась в испуге, огляделась. Дверь