А то, что она увидела, превзошло все се самые смелые ожидания. Он занимал двухэтажную квартиру с просторным балконом, выходящим на реку. Еще у него был летний домик в Версале и ферма в Бретани. Она, правда, пока не видела ни домика, ни фермы, но уже много о них слышала.

Куда более приятным для нее, чем материальные условия, был новый ритм жизни — неторопливый, спокойный. Рауль, похоже, только и стремился к тому, чтобы доставлять ей и себе разнообразные удовольствия. Они ходили по магазинам, на бега, в оперу, на вечеринки. Посещали галереи и театры. И конечно, бывали в кино. Рауль любил ходить в кинотеатры, потому что даже если фильмы оказывались скучными, он все равно мог чем-то занять свой мозг:

— Люблю наблюдать за публикой и мысленно переделывать чужие фильмы!

Время от времени он над чем-то работал. Ходил на переговоры со сценаристами, встречался с Кайаяном, подолгу пропадал в просмотровых залах, изучая старые ленты с участием актеров, которых собирался снимать. Его приготовления к новой работе мало походили на ту бешеную суету и концентрацию усилий десятков людей, которая предшествует съемкам в Голливуде.

— Я не люблю себя к чему-то обязывать, — говорил он. — Мне нравится импровизировать, а когда все заранее тщательно спланировано и продумано — невозможно работать.

Пользуясь любой возможностью, он брал ее с собой на технические просмотры или на поиски натуры. Зачем он это делал — то ли потому, что ему было приятно ее общество, то ли просто потому, что не хотел оставлять ее одну, и, следовательно, в этом проявлялась его галантность, — она толком не могла понять, ибо в их отношениях все еще присутствовал большой вопрос, на который предстояло дать ответ. Они уже жили вместе три недели, но еще ни разу не занимались любовью.

Мерри все чаще задумывалась над тем, что ей когда-то сказал Гринделл, и, вспоминая его слова, все пыталась понять, какой же такой недуг у Рауля он подразумевал своими весьма туманными намеками. Он ведь так и не сказал ей ничего определенного. Она даже собралась однажды позвонить ему в Рим, но передумала. Нет, не стоит. Она ведь уже приняла решение — соединила свою судьбу с Каррерой, — так что теперь звонить Гринделлу было бы бесчестно и бестактно. Кроме того, сама мысль, что в Каррере есть нечто странное, необычное, даже загадочное, чего она никак не может понять, действовала на нее успокаивающе. По крайней мере, Мерри не могла себя упрекнуть в том, что она недостаточно привлекательна и соблазнительна — во всяком случае, странное поведение Рауля отметало такой упрек.

Одно ее любопытство могло бы стать достаточно мощным стимулом, но этот стимул подкреплялся еще и ее любовью к нему и необходимостью эту любовь как-то выразить. Так что Мерри вовсе не казалась странной мысль, что ей, возможно, следует его соблазнить, что если гора не идет к Магомету, то тогда Магомету следует двинуться к горе. И в самом деле, похоже, этого он как раз от нее и ждал. Никак иначе она не могла объяснить его невероятную холодность и сдержанность по отношению к ней, и с другой стороны, столь же невероятную распущенность вкуса.

Его фильмы были знамениты щедрой чувственностью и эротикой. В его квартире было полно книг, картин, гравюр, рисунков, которые он даже не пытался спрятать от сторонних глаз, да и вряд ли мог бы спрятать столь многочисленные экспонаты. Он был не дилетантом, а серьезным коллекционером порнографии и эротики. И, заходя в любую из комнат, Мерри сразу же обращала внимание на бесконечные изображения сексуальных утех: древние фаллические сцены, рисунки Бёрдсли, фрагменты индийских барельефов, воспроизводящих сексуальные позиции самых невозможных конфигураций и комбинаций…

Но сколь она ни изучала его коллекцию, она так и не могла обнаружить ключ к разгадке его болезни или склонности его вкуса. Коллекция Рауля состояла из столь разнородных предметов, что в них невозможно было обнаружить какой-то определенной тенденции. Единственное, что объединяло все эти произведения, была их несомненная эстетическая ценность. Здесь каждая картина, каждая фигурка, каждая книга представляли собой либо библиографическую редкость, либо музейную диковинку, либо образчик высочайшего технического мастерства. Словом, он был истинным знатоком в этой области, что само по себе, решила она, внушало уважение. Впрочем, подобный вывод вряд ли мог стать путеводной нитью в ее попытках найти к нему подход.

Она раздумывала над этим несколько дней. И ночей. И в конце концов сделала простейшую вещь. Во всяком случае, ее намерения нельзя было неверно истолковать.

С самой первой ночи в этом доме они спали в разных комнатах. И вот однажды, вернувшись домой после вечеринки у Кайаяна, она надела прозрачный пеньюар, купленный накануне, надушилась и пошла к нему в спальню.

— Что-нибудь случилось, дорогая? — спросил он.

— Нет, все в порядке.

— А, ты пришла поболтать. Очень мило.

— Поболтать? Не совсем. Быть с тобой, — сказала она. До него смысл ее слов доходил очень трудно, но она не осуждала его. Может, ему и впрямь это нелегко? Но ведь и она готова помочь ему преодолеть эту трудность, взять на себя часть его бремени.

— Быть со мной. Ну, вот он я.

Эти слова немного воодушевили Мерри, ибо по крайней мере давали возможность хоть как-то их оценить и даже отчасти подтверждали пришедшую ей на ум догадку о его склонностях. Ему больше импонирует, решила она, остаться пассивным. Или он хочет поменяться ролями? Самому быть женщиной, а ей — мужчиной? Если это так, то все ее долгие часы раздумий и тревог просто смехотворны. Да ведь это почти нормально.

— Позволь мне прийти к тебе? — спросила она.

— О, конечно! — ответил он и отложил книгу. — Присядь.

— А я думала, я могу лечь с тобой.

— Да! — это был не вопрос, но и не ответ. Возглас был произнесен без обычной интонации согласия или отказа.

— Так… можно?

— Да, — ответил он. — Можно.

Но точно ли он хотел этого? Может быть, он просто сказал так из вежливости? Но даже размышляя, так это или не так, она утешилась мыслью, что, как бы там ни было, он все же готов оказать ей знак внимания, готов принять ее в свою постель. Она бы, конечно, предпочла, чтобы это не выглядело только как согласие выполнить супружеские обязанности или как проявление снисходительной вежливости, но пусть так — ведь его способность пойти на подобный шаг казалась ей признаком его мужского здоровья, за что она не могла не быть благодарна судьбе.

Она юркнула под одеяло.

— Так лучше, да? Я ведь так тебя люблю, и так люблю быть с тобой рядом. А тебе нравится?

— Да, — ответил он. — Нравится.

Он закурил сигарету, и Мерри расценила этот жест так, как ученый-естествоиспытатель видит в некоем факте очередное доказательство своей гипотезы. Его жест, решила она, подтверждает ее гипотезу: он хочет — или должен — быть пассивным. И даже осмыслив такую возможность и поняв, что от нее в таком случае требуется, она не хотела ускорять события. Ей захотелось уйти, чтобы они оба получили возможность передышки. Она протянула руку и показала двумя пальцами знаменитый черчиллевский знак «V», прося у него сигарету. Он повиновался. Она сделала одну затяжку и отдала сигарету обратно.