Опасность антисемитских погромов – не единственная причина, по которой выжившие предпочитают хранить молчание. В отличие от рассказов о Великой Отечественной войне, история геноцида на бывшей советской территории вспоминалась не часто, это практически похороненная память. После наступления так называемой гласности и выхода на экраны фильма Стивена Спилберга “Список Шиндлера” (1993) некоторые свидетели пытались поведать о том, что им довелось увидеть и пережить, многих просили дать интервью сотрудникам таких организаций, как Фонд Шоа Спилберга, собирающего свидетельства о Катастрофе. Рассказывая об этом, социальные работники, занимающиеся этими людьми, качают головами[734]. Говорят, что многим стало плохо после записи. Им пришлось вновь вызывать к жизни свои воспоминания и искать слова, чтобы оправдать ожидания зарубежных интервьюеров. Мне рассказывали, что некоторые после интервью не могли говорить ни о чем другом, кроме как о лагерях смерти, а у других случались сердечные приступы, начались полные тревоги бессонные ночи, приступы депрессии. Истории, рассказанные этими людьми, знакомы в Западной Европе, Северной Америке или Израиле каждому. В странах же бывшего Советского Союза они все еще кажутся откровением, тайнами, которые способны сбить с толку и зачастую вызвать отчетливое чувство дискомфорта как у рассказчика, так и у слушателей.

Люди, согласившиеся поговорить со мной, сумели спастись. Они вспоминали, как бежали от немцев по лесам, вступали в партизанские отряды. Другие описывали, как росли в чужих семьях. Чтобы спасти им жизнь, родители отдавали их в младенчестве на воспитание украинским приемным родителям. У каждого из тех, с кем я говорила, погибла бóльшая часть друзей и родственников. Некоторые были свидетелями смерти близких, другие так никогда и не узнали, где погибли их родители, братья или сестры. Сегодня они стремятся выяснить больше подробностей о заново открытом прошлом, добавить каких-то личных деталей к голым фактам, да хотя бы поименный список своих погибших родных.

Лишь немногим это удастся. Судьба украинского еврейства стала темой одного из самых эмоциональных военных писем, которые писатель Василий Гроссман отправил домой, когда участвовал в наступлении Красной армии на запад: “Ни в одном украинском городе или селе нет такого дома, где бы вы не услышали негодующего слова о немцах, где бы за эти два года не были пролиты слезы, где бы не посылали проклятий немецкому фашизму; нет дома без вдов и сирот. ‹…› Но есть на Украине села, в которых не слышно жалоб, не видно заплаканных глаз, где тишина и покой”. Одним из таких сел были Козары, где на Пасху 750 семей были заперты в своих домах и сожжены. Никому не удалось выжить. Гроссман пишет:

Гроссман попытается заполнить это молчание, собирая свидетельства Холокоста на советской земле для публикации их вместе с Ильей Эренбургом в “Черной книге”. Однако в 1948 году все русскоязычные экземпляры книги были уничтожены, как и сам типографский набор, с которого книга печаталась. Пройдут годы, прежде чем свидетельства, собранные в ней, вновь зазвучат в российских домах. Когда читаешь их сегодня, особенно поражают острая тоска, негодование, потрясение и чувство утраты, которыми пронизаны эти тексты, а также страстное желание получить последнее послание от мертвых. В декабре 1944 года сержант С. Н. Грутман писал Илье Эренбургу: “В начале сентября сего года мне пришлось быть в гор. Ковель для розысков своей матери и тещи”. В Ковеле, что в Волынской области Западной Украины, евреи жили на протяжении многих веков, и этот город был одним из первых оккупирован немецкими войсками в 1941 году. “Я знал уже их судьбу, однако мне хотелось найти хоть что-нибудь, оставшееся от них, на память, может быть, фото или что другое”, – писал солдат.

То, что представилось его глазам, будет впредь неотступно преследовать его. Он обнаружил, что большинство синагог и молельных домов были разрушены. Уцелела только одна, самая большая. Скрепя сердце, он вошел внутрь. Здание могло вместить по меньшей мере полторы тысячи человек. Теперь в нем было пусто: “Алтарь снесли. Свитки Торы сожжены, скамеек нет, а стены испещрены дырками от автоматных очередей. Два огромных льва, единственные «живые» свидетели ужаснейшего зверства, которое творили гитлеровцы в этом некогда Божьем храме”. Грутман собрался было уйти, но ему захотелось поближе рассмотреть поврежденную штукатурку стен, ощутить под своими ладонями ее выбоины и шрамы. Когда глаза привыкли к полумраку, он увидел, что стены испещрены и другими знаками, не только следами от пуль. Все куски потрескавшейся штукатурки были исписаны карандашом: “Стены заговорили… ‹…› Это последние слова обреченных. Это прощание людей с белым светом. Сюда гитлеровцы сгоняли людей, отсюда они их, обобрав до нитки, голыми уводили на расстрел где-то за Ковель, на ковельское кладбище, болота и леса, а может быть, в Майданек. ‹…› Сильно забилось мое сердце, защемило, заныло. ‹…› Может быть, тут последнее «прости» и моей матери?.. Я начал внимательно перечитывать надписи. Я спешил, ибо чувствовал, что ноги подкашиваются, слезы душили и мешали читать. Три с половиной года войны я крепился, крепился и заплакал. Мне почему-то было стыдно стен, как будто они говорили или думали обо мне: «Ты ушел и нас оставил, нас не взял с собой, ты знал, что с нами так будет, и оставил нас одних»”.

Для Грутмана самым важным посланием оказалась надпись из одного слова: “Отомстите”. Но большая часть их была полна отчаянием. “Знай, что всех нас убили. Теперь иду я с женой и детьми на смерть”, – нацарапал сестре некий Аврум. “Я нахожусь в синагоге и жду смерти. Будь счастлива и переживи ты эту кровавую войну. Помни о сестре”, – обращалась к сестре Поля Фридман. Лишь немногие из тех, кому были адресованы эти строки, выжили и могли прочесть последние письма родных. Семьи, которые не погибли в этой резне, часто ожидала смерть в других гетто или лагерях, но все они были под одним и тем же оккупационным режимом. “Лиза Райзен, жена Лейбиша Райзена, – начиналась одна карандашная строчка. – Мечта матери увидеться с единственной дочерью Бебой, проживающей в Дубно, не осуществилась. С большой болью уходит в могилу”. 5 октября 1942 года Дубно, еще один городок в соседней с Ковелем Ровненской области, тоже стал местом массового расстрела евреев[736].