— Вас что-то очень сильно там испугало? — участливо спросила она. — Я слышала, про этот собор рассказывают страшные вещи.

— Мне всю жизнь про него страшные вещи рассказывают, — тоскливо пожаловалась своему Городу Киеву Маша, глядя на растрепанные желтые метлы тополей на бульваре и новенький, только возведенный серый забор ботанического сада с шарами фонарей. — И про то, что его будто бы построили на кладбище… А теперь еще и про Богоматерь с когтями и зубами, которая может наказать нас всех за грехи.

— Богоматерь никого не наказывает, она же защитница, она за всех просит… — сказала девушка в красных туфлях. — И за всех матерей, и за всех детей. У тебя есть дети?

— Сын. Он очень болен.

— Так ты за него сейчас Божью Матерь просила?

— Нет… чего я только не делала, но не это…

— Зачем же ты в собор ходила тогда? — искрение удивилась девушка.

— На, возьми свечечку, у меня вроде осталась одна, — не-барби порылась в своей сумочке и протянула Маше восковую тонкую палочку. И Киевице показалось, что они впрямь уже виделись где-то. Или души всех добрых участливых людей похожи между собой, как истинные драгоценные камни? — Только я тебе сразу скажу: все в порядке с твоим мальчиком будет… я сердцем чувствую, веришь?

— Не знаю…

— А ты попробуй, поверь.

— Трудно поверить тому, кто знает слишком о многом, — сказала Киевица.

— А ты сильно много знаешь? — улыбнулась девушка в красных туфлях. — Знаешь, что со мной будет в следующем году?

— Нет.

— Значит, однозначно не все, — она беззлобно засмеялась.

И Маше невесть отчего полегчало.

Девушка в красных туфлях права… Она, Маша, отнюдь не всезнающая Пифия, она несчастная мать, не знающая, как спасти сына, мать, у которой опустились руки… и самое разумное, что она может сделать сейчас — просто помолиться.

Маша благодарно кивнула и молча пошла во Владимирский.

В соборе было много людей, шла служба. Она долго молилась. Коричнево-охрово-золотой, с синевой, Владимирский собор был осенним, и, как в осени, в нем жила тишина.

Маша так и не ощутила прилив искренней веры… но стало легче, вместе с тишью в душу вошел прохладный покой. Лишь сейчас удушающие, сжимавшие горло слова отпустили ее, лишь сейчас ее отпустил страшный крик.

«Дай ему умереть… Убей его!»

И горькая безысходная жалоба Миши.

«…она держит меня… у нее волчьи зубы и когти… мне нет спасенья!»

Акнир осталась пытать у Мистрисс судьбу, Даша вышла из уборной.

Легенда преступного мира Джек-потрошитель лежал у нее в кулаке, подобно синице в руке, но стоило отойти на пару шагов, она поняла, что разгадка по-прежнему подобна далекому журавлю в небесах.

Если Потрошитель стал камнем еще в ночь на Хэллоуин, кто же тогда убил бесталанную малышку Елену и скоро убьет Кылыну? Как вообще можно убить ту, которую невозможно убить? И что за Демон ходит за ними — несчастная «русалка» Мария, волчья Мадонна, кровавая Пятница?

И еще бедный Дусин никак не выходил у нее из головы… пусть она не наколдовала его смерть, разве ей легче оттого, что вина реалистичного, бытового и тривиального свойства: она просто дура! Вела себя как дура, влезла в историю с князем, поперлась канканировать в бордель и искать там, стыдно кому-то признаться, любовь!

Дура! Как есть дура!

Румяное лицо бесстрашного маленького Дусина упрямо стояло перед ее внутренним взором и с укором смотрело на Чуб.

«Они были у мадам на вечеринке а-ля театр Кабуки, и князь сказал: “Держу пари, что завладею вашей Коко за один вечер“»…

Решение, как и большинство предприятий Даши Чуб, стало полнейшей неожиданностью даже для нее самой. Внезапно, выходя из цирка, она попросила Отца, свой Великий Город:

— Дай час, который мне должно знать…

Взяла на Крещатике извозчика.

— Какой сегодня денек, не подскажете? — спросила она «Петуха».

— 31 октября… завтра Кузьма… Осень провожают, зиму встречают. Куда ехать изволите?

— На Ямскую! Да, да, прямиком в Яму.

Снова 31 октября, по старому стилю, 1888 года, Хэллоуин

Двери особняка мадам Манон были заперты, но Чуб снова воззвала о помощи к Городу:

— Дай час…

И массивные двери подались.

Она юркнула внутрь и застыла у входа, боясь выдать свое присутствие и пытаясь понять происходящее — сыскать ему подходящее имя.

Ничего похожего на вечеринку а-ля театр Кабуки, куда она намеревалась попасть, дабы предотвратить роковое пари, не наблюдалось! Уже знакомый ей холл выглядел незнакомым, иным, истинным преддверием Ирия. Невидимый оркестр играл похоронный марш — заунывно, разрывая душу. А на вершине лестницы, словно на сцене, высился стол с белым, увитым цветами гробом.

Внизу, у подножия, творилось неслыханное — «русалки» и «покойницы» в окровавленных белых рубахах медленно двигались в ритме похоронного марша. Холл был освещен лишь свечами в их руках, их тела то сплетались, то извивались, босые ноги выделывали мертвенные па, уста подпевали маршу заунывным печальным стоном.

Но намного страшнее был иной звук:

— Пустите… пожалуйста… отпустите меня! — доносилось из гроба. Кто-то стучал изнутри, молил и рыдал. — Откройте… я не могу здесь… не хороните… пощадите меня!

Была ли улица Ямская очередным Провалом или нет, но бог смерти Яма сейчас правил здесь бал.

«Не хочешь встретиться с Тьмой, не заходи в дом, где танцуют призраки…» — вдруг вспомнила предупреждение Даша.

«Русалки» и «привидения» одновременно задули свои свечи и разбежались, смеясь и громко шлепая босыми пятками.

Источник света в холле остался только один — фонарь над обтянутым белым атласом гробом. Даша видела, как, пробегая мимо домовины, одна из танцовщиц-привидений отщелкнула замок. Крышка гроба слетела, со стуком упала на пол, посыпались шуршащие похоронные венки из елок, увитых траурным крепом, и заплаканная, перепуганная до смерти «покойница» села в гробу, а Даша узнала бледное кукольное личико маленькой глазастой Елены.

Еще живой!

«Приехал один господин, дал деньгу, да девку забрал… Хотите, на Ямской поищите. Только долго она там не задержится… Такие не живут долго…»