Она рассказывает, что в следующем году они все поедут во Францию, чтобы отпраздновать заключение мирного договора. Чарльзу должны купить новые доспехи, а ей сшить дюжину новых платьев.

Вот и все ее письмо. Это все, что моя сестренка пишет, зная, что ее письмо повезет монах, направляющийся ко мне, чтобы заставить меня поступиться своими интересами, послужить интересам моей страны и вернуть меня в брак с мужчиной, который предал меня и который стал для меня прямым оскорблением, и зная, что я одинока в стране, которая меня не принимает, что я почти не вижу сына. Она решает рассказать мне о тридцати новых платьях и очаровательной маленькой короне, которую специально для нее заказал Генрих. Правда, в самом конце письма, когда у нее уже почти не осталось места, она вспоминает, что во Франции плащи носят ужасно короткими, а арселе сдвинутыми назад. И никто, никто, она подчеркивает это дважды, больше не закрывает полностью волосы.

Я откладываю ее письмо. Она кажется такой далекой, или это я нахожусь так далеко от ее мыслей, что она практически не вспоминает обо мне, даже пока пишет мне письмо. Если Генрих отправился во Францию и обновит там мирный договор с королем Франциском, параллельно убедив его не отправлять Олбани в Шотландию на регентство, лорды продолжат сражаться между собой и в королевстве снова не будет мира. Это может продолжаться годами, а я не уверена, что смогу продержаться даже еще один месяц. Не знаю, понимает ли это Мария или ей просто нет до этого никакого дела. Она явно не старается вникнуть в тяготы моей жизни, да и вообще едва ли думает обо мне. Разве что как об особе, которой может быть интересно, как француженки носят нынче арселе.

Я открываю письмо от Екатерины. В отличие от послания Марии, оно очень коротко. Она уведомляет, что направила ко мне отца Чадуорта, чтобы объявить мне волю Всевышнего, и что даже помыслы о расторжении брака являются смертным грехом, обрекающим мою душу на вечные муки. Она готова сделать все, что в ее силах, чтобы помочь мне, если я отступлюсь от своего ужасного плана, и они с Генрихом были потрясены и пребывают праведном гневе, узнав о том, что я обратилась за помощью к герцогу Олбани. Я опозорила себя на весь мир, и у меня не просто нет никаких оснований для развода, но и права даже заговаривать о подобной богомерзости. Она не может поверить в то, как отчаянно я бросилась в объятия ада, и для моего сына было бы лучше, если бы я погибла вместе с его отцом и он не узнал, что его мать блудница.

Неужели она и правда предпочла бы мою смерть моему позору? Я молча читаю ее письмо, потом подхожу к камину, огонь в котором смягчал вечернюю прохладу, и бросаю его в пламя. Оно вспыхивает, красная печать на нем тает, а ленточка, скреплявшая его, издает потрескивающие звуки. И вот от него остается один пепел.

Неужели моя невестка, которую я привыкла считать сестрой, может на самом деле предпочесть мою смерть позору? Выходит, она никогда и не любила меня, раз ей на ум приходит только слово Божье и не находится ни одного слова от сердца. Она никогда не считала меня сестрой, если сейчас предпочитает думать о грехе развода, а не о грешнице, одинокой и очень несчастной. Она не понимает, что мое сердце разбито от потери мужа, публичного унижения и страха перед грехом и перед возможностью лишиться божьей благодати? Я думаю о том, как она наблюдает за Марией, самой красивой женщиной в двух королевствах, с легкостью и без усилий затмевающей ее саму, примеряющей короны и наряды. Что она чувствует, когда узнает имя сына Бесси Блаунт, ребенка, признанного и принятого королем? Что такая гордая женщина, как Екатерина, может ощущать, став второй в собственном дворе и осознавая, что за все это время так и не сумела родить сына, и с каждым последующим годом убеждаясь в том, что уже не сможет этого сделать? Ну что же, даже с учетом всех ее тягот ей не стоило срываться на мне.

Святой отец молча наблюдает за тем, как горит письмо.

– Итак? – вопрошает он. – Они убедили вас покаяться в грехе?

– Нет. Там не было ни единого слова утешения, как и ни единого повода поверить, что они мне помогут.

– Они действительно не станут помогать, – подтверждает он мои выводы. – До тех пор, пока вы не примиритесь с мужем. У вас просто нет выбора. Без мужа вы не получите поддержки Англии, без поддержки Англии вы никогда не сможете управиться с советом лордов, а без совета лордов вы не сможете править королевством. И больше никогда не увидите сына. Ему придется вырасти и без отца, и без матери. Вы сделаете его сиротой.

Между нами повисает долгая тишина. Я поражаюсь тому, насколько жестоким может быть этот человек. Я склоняю голову.

– Хорошо, – только и говорю я. – Вы победили.

Мне невыносима мысль о встрече с Арчибальдом при свидетелях. Я пребываю в ужасе, словно это я воровала и жила в грехе прелюбодейства. Я знаю, что фрейлины перестанут меня уважать, если я приму его обратно, и мой сын, узнав об этом, решит, что у меня нет гордости, что я облизываю его руку как побитая собака. Все, кто видел нас в Берике, когда я была пьяной от любви, подумают, что я снова отдалась своей страсти.

Итак, я велю ему прийти в мое гнездо, крохотную комнатку на вершине каменной башенки, которую так давно, целую жизнь назад, построил для меня мой муж, король Яков, и где он попрощался со мной, велев его не ждать. Одна из фрейлин сопровождает его наверх, и я слышу его шаги по крутой винтовой лестнице. Впустив его, она закрывает за нами дверь, чтобы никто не слышал наш разговор. Она думает, что участвует в сокрытии свидания и что эта дверь закрывается, чтобы приглушить звуки страстного соития.

Я так зла и взбудоражена, что к тому времени, как он подходит к маленькой двери и наклоняет голову, чтобы войти, меня уже трясет. Без единого слова он опускается передо мной на колени, склонив голову, как кающийся паломник. Он берет меня за руки, чувствует, как они дрожат, и восклицает, ощутив, как холодны мои пальцы.

– Любимая, – говорит он.

– У тебя нет никакого права… – Меня душат эти слова.

– Нет, – он неистово трясет головой. – Никакого права!

– Ты украл мои деньги!

– Да простит меня Господь. Но я сохранил ваши земли в порядке и защитил ваших людей и ваше доброе имя как землевладелицы.

– Ты поставил на мое место другую женщину!

– Любовь моя, любовь моя, никакая женщина не может занять ваше место! Простите меня.

– Никогда.

Он снова склоняет голову.

– И не должны. Я просто сошел с ума. Вы добры. Добрее ко мне, чем я того заслуживаю, уже тем, что позволили мне прийти к вам, чтобы молить вас о прощении. Я бы не хотел умереть с этим камнем на сердце. Мой дух и мое счастье были разрушены тем, что нам пришлось пережить, на людях и наедине. Я видел страшные вещи, пока был у вас на службе, мне пришлось задумывать страшные преступления, чтобы вернуть вас на то место, которое принадлежит вам по праву. Защищая ваш трон, я согрешил против Господа нашего. Поэтому нет ничего удивительного в том, что мой дух был сломлен и моя решимость оставила меня.