После нескольких лет, проведенных в скитаниях по чужим краям, я не имел никаких особых причин, чтобы отправиться куда-либо еще. Однако нервное беспокойство, словно некий злой дух, гнало меня вперед и вперед, и в 18.. году я отплыл из Батавии — гавани, расположенной на богатом и густонаселенном острове Ява, — на корабле, направлявшемся к архипелагу Зондских островов.

Наше судно, великолепный быстроходный парусник водоизмещением около четырехсот тонн, был построен в Бомбее из малабарского тикового дерева, корпус его был обшит листовой медью, а в трюмах лежали тюки хлопка и бочонки хлопкового масла с Лаккадивских островов, а также копра[138], пальмовый сахар, топленое масло из молока буйволиц, кокосовые орехи и несколько ящиков опиума. Погрузка была произведена наспех, груз размещен кое-как, и это сильно уменьшало остойчивость судна.

Мы отплыли с попутным ветром и в течение нескольких дней шли вдоль восточного берега Явы, причем единственным развлечением, нарушавшим монотонность нашего плавания, были случайные встречи с небольшими каботажными судами с островов, на которые мы держали курс.

Однажды вечером, облокотясь на гакаборт[139], я следил за странным облаком, одиноко стоявшим на северо-западе. Оно было замечательно не только своим цветом, но и тем, что было первым облаком, которое мы увидели после выхода из Батавии. Я пристально наблюдал за ним до самого заката солнца, когда оно вдруг словно развернулось на запад и на восток, опоясав горизонт узкой полосой тумана, и приняло вид длинной и низкой береговой линии какой-то неведомой суши. Вскоре мое внимание переключилось на цвет луны (она была странного багрового оттенка) и на то, что происходило на поверхности моря. Там совершалась быстрая перемена, но вода выглядела даже более прозрачной, чем обычно. Я мог совершенно отчетливо видеть дно, однако, бросив лот, удостоверился, что у нас под килем не меньше пятнадцати фатомов[140].

Воздух стал невыносимо душным и насыщенным испарениями, которые клубились, словно пар, поднимающийся от кипящего котла. С приближением ночи замерли даже самые тихие вздохи ветерка, воцарился совершенно невообразимый штиль. Не колебалось даже пламя свечи, горевшей на юте, а длинный волос, который я зажал между большим и указательным пальцами, свисал совершенно неподвижно. Наш капитан заявил, что не видит ни малейших признаков опасности, тем не менее приказал убрать все паруса и отдать якорь. На вахту никто не заступил, и экипаж — преимущественно ленивые малайцы — завалился спать на палубе.

Я спустился вниз, прямо скажу, не без скверных предчувствий. С моей точки зрения, все происходящее свидетельствовало о приближении тайфуна. Я поделился своими соображениями с капитаном, хотя он не только не обратил внимания на мои слова, но даже не удостоил ответом. Тревога и плохое самочувствие, однако, не давали мне уснуть, и ближе к полуночи я снова поднялся на палубу. Едва ступив на верхнюю ступень трапа, я вздрогнул от низкого гула, напоминавшего звук, который производит стремительно вращающееся мельничное колесо. Прежде чем я смог определить, откуда он доносится и что означает, судно задрожало от киля до кончиков мачт, а секундой позже гигантская масса клокочущей и пенящейся воды положила корабль на бок и, пройдясь по палубе от носа до кормы, словно гигантская метла, унесла в море все и всех, кто там находился.

Каким чудом я спасся от гибели, не могу объяснить. Оглушенный ударом волны, я не сразу пришел в себя и обнаружил, что зажат между румпелем и фальшбортом. С огромным трудом поднявшись на ноги и растерянно озираясь, я сначала решил, что нас швырнуло на рифы, ибо даже самая буйная фантазия не смогла бы нарисовать те огромные пенящиеся буруны, вздымавшиеся ввысь вокруг нас, словно адские стены. Внезапно до меня донесся голос пожилого шведа — того самого, что поднялся на борт судна перед самым отплытием. Я что было силы закричал в ответ, и швед, шатаясь и цепляясь за обрывки снастей, пробрался ко мне на ют.

Вскоре выяснилось, что на судне в живых осталось всего двое. Всех, кто находился на палубе, кроме нас со шведом, смыло за борт, а капитан и оба его помощника, по-видимому, погибли во сне, ибо их каюты были доверху заполнены водой. Совершенно беспомощные, мы не могли ничего предпринять для безопасности судна, тем более что вначале, парализованные ужасом, с минуты на минуту ожидали страшного конца. При первом же ударе урагана наша якорная цепь лопнула, как тонкая бечевка, и только благодаря этому парусник не перевернулся килем вверх. А теперь мы с невероятной скоростью неслись куда-то, и палубу то и дело захлестывали волны. Кормовые шпангоуты были основательно расшатаны еще первым ударом, а все судно сильно повреждено, но, к нашей неописуемой радости, мы убедились, что трюмные помпы работают исправно и балласт почти не сместился. Буря уже начинала стихать, но ветер все еще был силен. Однако мы не видели особой опасности в силе ветра и, наоборот, со страхом ждали той минуты, когда он прекратится совсем. Тогда на смену катящимся валам придет мертвая зыбь, и уж она-то непременно погубит наш потрепанный тайфуном парусник.

Впрочем, это вполне обоснованное опасение пока не подтверждалось. Пять суток кряду нашим единственным пропитанием служило небольшое количество пальмового сахара, который мы с великим трудом добывали в трюме, а тем временем наше наполовину разбитое судно, подгоняемое ударами шквалов, мчалось вперед со скоростью, которую нам не удавалось определить. Каждый из этих шквалов, хоть и уступал первому удару тайфуна, был гораздо сильнее любой из тех бурь, какие мне довелось повидать на своем веку.

В первые четыре дня нас несло с незначительными отклонениями на юго-юго-восток, и мы, должно быть, находились уже недалеко от берегов Новой Голландии[141]. Но на пятый день холод стал невыносимым, хотя ветер изменил направление всего на один румб к северу. Взошло тусклое желтое солнце; поднявшись всего лишь на несколько градусов над горизонтом, оно почти не давало света. Небо было безоблачным, но ветер снова начал свежеть и налетал яростными порывами. Приблизительно в полдень — насколько мы могли судить — наше внимание снова привлек странный вид солнца. От него исходил не свет, а какое-то мутное, мрачное свечение, которое совершенно не отражалось в воде, словно все его лучи были поляризованы. Перед тем как погрузиться в бушующее море, свет в центре солнечного диска внезапно погас, словно стертый какой-то неведомой силой, и за горизонтом скрылся только тусклый серебристый ободок.

Напрасно мы ждали рассвета, который возвестил бы о наступлении шестого дня наших скитаний. Но для меня он и по сей час так и не наступил, а для старого шведа не наступит уже никогда. С той поры нас окутала такая непроглядная тьма, что уже в двадцати шагах от корабля невозможно было ничего увидеть. Все плотнее окутывала нас вечная ночь, не нарушаемая даже фосфорическим свечением океана, которое мы привыкли видеть в тропиках. И вот что еще было странным: буря продолжала свирепствовать все с той же яростной силой, но вокруг больше не было видно вспененных гребней, которые сопровождали нас прежде. Повсюду царили ужас, непроницаемый мрак и мятущаяся черная пустота.