— Помилуй, ваша светлость, пан Артемий Васильевич! — воскликнул Самуил Соколинский. — Да не вы ли, московиты, и явились сюда для пролития крови христианской?

— Мы пришли взять свое, пан Самуил Соколинский, — отвечал боярин. — Русское — да будет русским! Таков завет наших предков. А мир тот Деулинский был не по справедливости решен. Коли так, то и перерешить можно.

— Ну, так и делать надобно, мир новый решать не в войне. К чему сия распря?

— Так король крепость не уступит ни за что! — ответил Артемий Измайлов. — Вот уж к чему твои словеса про мир новый да справедливый? Мир токмо после войны и бывает. Уж таков обычай. Так исстари ведется, а не по-другому. Нам ли переиначивать?

— Христиане должны промеж себя договориться, пан Артемий Васильевич, и установить новый обычай, дабы не класть голов под саблями янычарскими. Оглянитесь, московиты! Хан Крыма дышит волком в загривок! А за ним и янычары султана туркского.

— Я смотрю, пан Самуил Соколинский, ты только смуту и способен сеять. Да не то время. Русь крепка ныне. И в кремлевские палаты не проникнуть ни вашим панночкам с воренками, ни вашим душегубцам ксёндзам с пылью на губах от туфли папской. А в Смоленске дни ваши идут на убыль. И лучше бы подобру-поздорову сдать крепость и уйти восвояси, по царской милости все шляхтичи и кто пожелает смогут отправиться к дому, а кто захочет пойти к царю-батюшке — путь останутся и служат, коли им столь по душе сей град. Царь милостиво их примет. — И с этими словами боярин обвел светлым взглядом воинство на конях, что окружало, сияя доспехами, пана воеводу Соколинского. И в самом этом взгляде боярина уже была милость, о которой говорили только что его уста.

Так что пан Николаус смутился… и снова подумал о своем обете… Да сейчас он уже готов даже от обета отречься, если того потребует девушка Вясёлка. Она была его Московским царством. И шляхтич ей покорился. Мысли эти на теплом ветру с Борисфена показались бы чудовищными тому пану Вржосеку, что впервые весной увидел вдали замок, воспетый Яном Куновским. Новая весна обернулась сокрушительным поражением молодого шляхтича. То, как он воспринял слова боярина, самого его испугало… Хотелось тут же скакать прочь или, наоборот, с волчьим кличем кинуться прямо в гущу московитов с саблей.

В словах боярина Артемия Измайлова был какой-то царственный лад.

Видно, то же почувствовали и остальные. У кого-то звякнула сабля. Раздался кашель. Паны Глинка и Плескачевский посмотрели друг на друга… И словам Артемия Измайлова как будто вторила золотая рябь волн Борисфена, вторили крики чаек и голоса птиц повсюду. Во всем этом мире была какая-то необыкновенная плавность… И мир этот за спинами бояр и рейтар был бесконечен, могуч. В нем таились какие-то библейские силы… Но где та библия берез да изумрудных полей? Всех цветов, о которых поведала Вясёлка?.. И Николаус вспомнил о своей книге — так вот же, библия и есть, наверное, и он ее владелец. А, как успел ему сообщить пан Плескачевский, разведавший кое-что сразу же, книгу хотели поднести воеводе Шеину.

Ну так он и не приехал.

Складка на лбу у Самуила Соколинского стала глубже, он перехватил поводья, и его красно-серая арабская лошадь нетерпеливо ударила копытом.

— Ругательные речи, пан Артемий Васильевич, не пристало нам слушать!

— Так говори, ваша светлость, каким речам хотел внимать, зачем нас позвал? — спросил Измайлов.

— Изволь. В замке томятся восемь ваших да сегодня ночью троих взяли наши жолнеры. Есть еще и перебежчики. Всего двадцать три человека. Так вот, пристало вам взять бы их к себе в табор, а нам вернуть наших, и пленных, и перебежчиков. А таковых у вас до семидесяти будет.

Измайлов усмехнулся и ответил так:

— Царь всея Руси Михаил Федорович, князь великий, готов не токмо двадцать трех человек принять под свое крыло, но и всех жильцов, что заперлись в крепости по глупости и забывчивости. А тогда и ваших отпустим на все четыре стороны. Иль на две: к вам али к нам, а к хану или султану да не уходят.

Самуил Соколинский дернул поводья, и арабская его лошадь заартачилась, показала зубы.

— Так вы бы их с голоду не уморили! — воскликнул он. — Слышали мы, что царь ваш не столь уж щедр на подводы с харчем, да и пороху у вас мало. Самим бы прокормиться, к чему вам пленные?

— Полноте, пан Соколинский! Это мы их от голодной смерти в крепости и спасаем, а на своей землице найдем, чем прокормиться, да и пороху у нас достаток, да жалко громить свою-то крепость. Царь Борис Годунов ладно ее поставил, ожерельем всея Руси устроил, а вы, паны, вон как обгрызли то ожерелье. Да и зубы себе поломали. Поломаете еще больше.

— Ну, сейчас вы, московиты, их себе сокрушаете, — отвечал с холодной улыбкой Соколинский.

— А ты, ваша милость, о наших зубах не беспокойся, на Руси много-то зубастых на вас найдется. Наше — отдайте и идите с миром к папе своему в Рим, к туфле приложиться поспешайте. А здесь таких-то обычаев не ищите и не думайте устанавливать. Нет, не было и не будет!

— Ну, это еще мы посмотрим, боярин! От хорошего не зарекайся!

— Да и вам бы заиками от Инрога да Волка не стать! Прощайте, паны радные!

— Мне бы и вовсе не хотелось вести с вами тут речи, — сказал пан Соколинский. — Да о страждущих у нас забота. Ведь уморите голодом по московитскому правилу, а то запытаете. Кнутованьем изведете. Московитам да татарам в плен лучше не попадайся, это всем миру известно. До ста пятидесяти пленных в одной темнице держите, ровно сельдей в бочке. Ваш царь Лютый сам заправлял в темницах, жег железом, рвал ноздри, отдавал медведю на поживу, кипятком обваривал, понуждал сына резать отцу глотку, ровно барану. И такие-то нравы лютые с тех пор в вашем царстве и установились. Овечья вера Волку — вот Голгофа русская. С блеянием на нее и идете.

— Ох, богопротивные твои речи, ваша светлость, мерзкие и возмутительные до скорби. Хватит! Мы уезжаем!

— Но о пленных…

— Да успокойся, пан радный, нету здесь пленных.

— Как так?!

— А так, что всех на Москву отправляем, такова воля царя нашего и великого князя Михаила Федоровича. Следственно, и корм там у них московский. Так что — милости просим! — крикнул со смехом всем панам боярин Артемий Измайлов и уже решительно повернул свою пегую статную лошадь.

На том переговоры и закончились. Но пан Григорий Плескачевский еще выехал вперед и приветствовал того ротмистра со смуглым порубленным лицом. Ротмистр ему откликнулся доброй улыбкой, и они о чем-то поговорили.

А Николаус направил гнедого жеребца к своему давнему приятелю, пану Любомирскому. Тот краем глаза заметил приближающегося Вржосека, но головы не поворачивал. Так-то он уже видел Николауса, еще когда выезжали из замка. Вржосек поравнялся с ним и некоторое время ехал рядом.

— Что это у тебя, пан, никак ведьмин укус в шею? — наконец негромко спросил Николаус.

И Любомирский оглянулся, широко улыбнулся.