Через пять минут Мэнни вошел в мастерскую, хлопнул в ладоши и сказал:

— Так, все за работу!

Они допили, что оставалось в кружках, и снова склонились над машинками.

Мэнни был суровым надсмотрщиком, но женщины говорили, что не из худших. По крайней мере он не лапал девчонок и не требовал, чтобы они с ним спали. Это был темноглазый, чернобородый человек лет тридцати. Его отец был портным, приехал из России и открыл магазин на Майл-энд-роуд — шил дешевые костюмы для служащих банков и курьеров. Мэнни научился ремеслу у отца и начал претворять в жизнь более честолюбивые планы.

Война оказалась на пользу бизнесу. С августа до Рождества миллион англичан пошли в армию добровольцами — и всем нужна была форма. Мэнни брал на работу всех встречных швей. К счастью, Этель в Ти-Гуине научилась шить на машинке.

Этель не могла не работать. Хотя за дом было уплачено, и она получала арендную плату от Милдред, но ей нужны были деньги на то время, когда появится на свет ребенок. Однако, когда начала искать работу, поняла, что даже в таком большом городе ее совсем не просто найти.

Там, где мужчина получал три-четыре фунта, женщине предлагали работать за один фунт. К тому же, соглашаясь, женщина должна была терпеть враждебное отношение и нападки. Многие пассажиры отказывались предъявлять билеты кондуктору-женщине; женщине-инженеру коллеги мужского пола могли подлить масла в ящик с инструментами, а женщин, работавших на заводе, не пускали в паб у проходной. Но что приводило Этель в ярость, так это то, что те же самые мужчины назвали бы женщину лентяйкой и плохой матерью, если бы ее дети были одеты в лохмотья.

В конце концов она с неохотой и досадой остановила выбор на исконно женской профессии — поклявшись, что всю жизнь будет бороться и обязательно изменит эту несправедливую систему.

Она потерла поясницу. Родить она должна была через неделю или две, и сейчас каждый день на работе мог стать последним. Шить с таким большим, далеко выступающим животом было неловко, но тяжелее всего оказалось справляться с наваливающейся усталостью.

Дверь открылась, и вошли еще две женщины, одна — с повязкой на руке. Швеям часто случалось повредить руку иголкой или острыми ножницами.

— Послушайте, Мэнни, — сказала Этель, — вы должны обеспечить нас аптечкой, чтобы у нас всегда были бинты, йод и кое-что из самого необходимого.

— Мне что, денег некуда девать? — отозвался он. Это был его обычный ответ, когда работницы пытались от него чего-нибудь добиться.

— Но вам же самому приходится терять в деньгах, когда кто-то из нас поранится, — стала мягко убеждать его Этель. — Вот пожалуйста, две женщины потеряли целый час. Вместо того чтобы сидеть за машинкой, им пришлось отправиться в аптеку, а потом обрабатывать рану.

— А потом мне пришлось зайти в «Гусь и пес», успокоить нервы, — сказала, усмехнувшись, женщина с повязкой.

— Вы, наверное, скажете, что я должен держать в аптечке и бутылку джина? — язвительно спросил Мэнни. Этель не обратила внимания.

— Я составлю вам список и узнаю, что сколько стоит, тогда вы и решите, ладно?

— Я ничего не обещаю, — сказал Мэнни, но он никогда ничего не обещал.

— Договорились, — и Этель вернулась к машинке.

Это она всегда просила Мэнни улучшить условия на рабочем месте, или возражала, когда он вводил перемены к худшему, например, пытался заставить их самих оплачивать заточку ножниц. Сама того не сознавая, она, кажется, взяла на себя ту роль, которую в Эйбрауэне играл ее отец.

Три последних часа рабочего дня показались Этель самыми тяжелыми. Ныла поясница, а от ярких ламп разболелась и голова.

Но когда часы пробили семь, ей не хотелось идти домой. Мысль, что придется весь вечер провести в одиночестве, ее угнетала.

Когда Этель только приехала в Лондон, на нее обратили внимание несколько молодых людей. Никто из них ей особенно не нравился, но она соглашалась пойти в кино, мюзик-холл, на концерт или провести вечер в пабе, а с одним даже целовалась, но без особого чувства. Однако когда стало заметно, что она беременна, все они потеряли к ней интерес. Одно дело — хорошенькая девчонка, и совсем другое — женщина с ребенком.

К счастью, сегодня должно было состояться собрание лейбористской партии. Вскоре после покупки дома Этель вступила в олдгейтскую ячейку Независимой партии лейбористов. Она часто думала, что бы сказал отец, если бы узнал. Может, захотел бы выгнать из партии, как выгнал из своего дома? Или был бы доволен в глубине души? Но этого она, должно быть, никогда не узнает.

Выступать должна была Сильвия Панкхерст, одна из лидеров движения суфражисток. Война внесла разлад в знаменитую семью Панкхерст. Мать, Эммелин, считала, что на время воины следует прекратить борьбу за права женщин. Одна дочь, Кристабель, поддерживала мать, но другая, Сильвия, порвала с ними отношения и продолжила борьбу. Этель была на стороне Сильвии: в военное время женщин угнетали не меньше, чем в мирное, и пока у них не будет права голоса, справедливости им не добиться.

Выйдя на улицу, Этель попрощалась с остальными. В свете газовых фонарей спешили домой рабочие, забегали в магазины покупатели за едой на вечер, а любители ночной жизни отправлялись на поиски развлечений. Теплом и весельем пахнуло из открывшейся двери паба «Гусь и пес». Этель понимала женщин, проводивших вечера в таких местах. Многим в пабе было уютнее, чем в собственном доме: здесь у них была веселая компания, и горе они заливали глотком эля или чего покрепче.

Бакалейная лавка Липмана, что возле паба, была закрыта: ее разгромили хулиганы-патриоты из-за якобы немецкой фамилии хозяина, и теперь окна и двери были заколочены. На самом деле хозяином лавки был еврей из Глазго, а его сын служил в шотландской легкой пехоте.

Этель села в конку. Ехать было всего две остановки, но она слишком устала, чтобы идти пешком.

Собрание должно было состояться в доме молитвы «Голгофа», где находилась клиника Мод. Когда Этель только приехала в Лондон, она направилась в Олдгейт, потому что это был единственный район Лондона, название которого она слышала, но зато уж о нем Мод говорила много.

Зал был ярко освещен настенными газовыми светильниками, а в центре стояла угольная печка, согревая промозглый воздух. Напротив стола и кафедры были выставлены ряды дешевых складных стульев. Этель поприветствовал Берни Леквиз — трудолюбивый и аккуратный до педантичности человек с добрым сердцем. У него был встревоженный вид.

— Заявленного выступающего не будет, — сказал он.

— А что же делать? — спросила Этель и оглядела зал. — Уже полсотни человек собралось…

— Обещали прислать замену, но я даже не знаю, что эта женщина из себя представляет. Она даже не член партии.

— А как ее зовут?

— Леди Мод Фицгерберт, — сказал Берни и недовольно добавил: — Может быть, из той самой семьи, что владеет угольными шахтами.