Для знати Зоя, Феодора и Мария представлялись единым целым, но народ не упускал случая выразить недовольство севастой. Самый яркий эпизод имел место 9 марта 1043 года, когда константинопольцы высыпали на улицы с криками: «Не хотим Склирену царицей, да не примут из-за нее смерть матушки наши Зоя и Феодора!» Горожане успокоились лишь после того, как обе императрицы показались на балконе Большого дворца. Вероятно, в тот день сестры спасли Константина от расправы. Государь не осознавал нависшей над ним угрозы: в 1045 году Мария умерла, и он завел новую любовницу.

Зоя отошла в мир иной спустя пять лет после смерти Марии. По свидетельству Пселла, она сделалась нетверда рассудком и потеряла всякое представление о делах. В последние годы Порфирородная была крайне вспыльчива и за малейший проступок приказывала ослепить виновного. Власть ускользала из старческих рук Зои, но она не замечала этого или не желала замечать – благо, Константин Мономах потворствовал любым ее увлечениям. Василевс понимал, что императрица может в любой момент прогневаться на него, и потому старался всячески ей угодить – он даже распорядился поместить эмалевое изображение Зои на своей золотой короне.

Константинополь переживал последнюю агонию императрицы – но незадолго до смерти она изменилась. Теперь Зоя проявляла крайнюю набожность, беспрестанно молилась и щедро раздавала милостыню. В июне 1050 года Порфирородная скончалась в возрасте 72 лет. Константин устроил супруге пышные похороны и вознамерился причислить ее к лику святых – однако любовные похождения жены не позволили ему осуществить канонизацию. Могилу Зои в церкви Христа Антифонита разграбили при Алексее I Комнине – василевс приказал изъять оттуда драгоценности для пополнения казны. Даже после смерти Зои мужчины продолжали пользоваться ее несметными богатствами.

Историки оценивают правление Зои по-разному, но сходятся в одном: она была гораздо сильнее мужчин, которые ее окружали. Для константинопольцев Порфирородная была самодержавной госпожой, имевшей высшее право на любые причуды. Память об этой властной, сумасбродной и любвеобильной женщине сохранилась благодаря придворному летописцу Михаилу Пселлу и его преемникам – Иоанну Скилице и Константину Манассии, творившим уже в эпоху Комнинов.

Рукописи, как известно, не горят, но свидетельства о Зое присутствуют не только на бумаге. В Айя-Софии есть мозаика, на которой царица и ее последний супруг стоят возле Иисуса. Первоначально на мозаике Порфирородная изображалась вместе с Михаилом IV Пафлагоном, но после изгнания Зои из Константинополя в 1042 году Михаил V Калафат велел уничтожить ее изображение. Вернувшись в столицу и обвенчавшись с Константином IX, императрица приказала восстановить мозаику и заменить образ Пафлагона образом Мономаха. Мастера переделали голову василевса, оставив на изображении прежнее тело. Лик Христа также был восстановлен – по слухам, Зоя потребовала от мозаичиста, чтобы Спаситель взирал на нее, а не на императора.

История Зои Порфирородной, полная романтических приключений, представлялась фантастической большинству константинопольских (а затем и стамбульских) женщин. Ислам разрешает мужчине иметь четырех жен и неограниченное число наложниц – этим объясняется наличие гаремов у султанов и вельмож Порты.

Османы тщательно оберегали своих женщин. «Европейцы совсем не умеют себя вести, – возмущается турчанка в романе Курбана Саида “Девушка из Золотого Рога”. – С незнакомой женщиной не подобает вести разговоров о любви и рассматривать ее такими жадными глазами». Во многих турецких семьях сохранились машрабии – изящные деревянные ширмы. Они отделяли мужскую половину дома от женской, а также устанавливались на окна и балконы. Платки и длинные одежды, скрывавшие лицо и тело, отдельный вход в мечеть и прочие способы дифференциации мужского и женского мира имели целью защитить женщин от посягательств чужих мужчин. С этой задачей, наряду с замками и оконными решетками, хорошо справлялись евнухи.

Западные путешественники любили рассказывать о женщинах Стамбула. Европейцы отмечали их таинственность и недоступность, окутывали их романтическим ореолом, словно ревнивые мужья – паранджой, и видели колдовское очарование в каждом их жесте и взгляде. Нерваль вспоминает ехидную реплику Карагёза о том, что стамбульские женщины все равно посягают на целомудрие порядочных мужчин – с помощью нежного голоса и пламенных взоров в прорезях кисейной маски. Пьер Лоти в романах «Азиаде» и «Расставание» поведал читателям о своей любви к черкешенке Азиаде – одалиске из гарема стамбульского бея, которая сразила писателя, лишь взглянув на него, – и ее большие глаза были зелеными, «как зеленое море, воспетое поэтами Востока».

Впрочем, не все иностранцы были столь впечатлительными, как Пьер Лоти. Теофиль Готье задается вопросом: как влюбиться в красавицу, увиденную мельком, если между вами стоит непреодолимой стеной сам уклад жизни? Глава книги Готье «Путешествие на Восток», посвященная женщинам, открывается историей, которая вдребезги разбивает надежды европейцев на любовные приключения в Стамбуле. Путешественник встречает на улице старуху – и та проводит его в роскошные покои, где на атласных подушках возлежит прекрасная султанша. В самый пикантный момент возвращается муж. Гость едва успевает выскользнуть через потайную дверцу – если, конечно, дело не обернется для него вооруженной схваткой или утоплением в Босфоре.

Готье описывает едва ли не старейший способ обмана туристов в Стамбуле. Перед наивным путешественником разыгрывался спектакль, для которого требовались старая сводня, местная красотка и уединенный дом. Мужское тщеславие дорисовывало все остальное. Легковерный иностранец видел в продажной женщине наложницу паши, а то и одалиску самого падишаха. Спектакль обычно заканчивался изъятием у одураченного европейца некоторой суммы денег, о чем жертва аферы впоследствии предпочитала умалчивать.

Подобные сомнительные «романы» едва ли можно считать настоящим знакомством со стамбульскими женщинами. Готье рисует картину, типичную для османской столицы: горожанки катаются в экипажах по полю Хайдарпаши и площади Баязид, отдыхают на кладбищах Перы и Скутари, ходят на комедии в Кадыкёй и на представления жонглеров в Саматью, болтают под аркадами мечетей, останавливаются у лавок Бедестана – но всюду их сопровождают подруги, чернокожая служанка, старуха-дуэнья либо евнух. В качестве стражи может выступать и ребенок; когда его нет, женщин оберегает общественная мораль.

Стамбульский журналист Ахмед Расим, живший на рубеже XIX–XX веков, сообщает, что столичная мораль с годами не стала мягче и снисходительнее к человеческим слабостям. Однажды друг Расима на улице говорил с негритянкой, и его задержал полицейский. В комиссариате юноша несколько часов доказывал, что женщина была его кормилицей.

Несмотря на препятствия, жительницы Стамбула при желании могли обманывать своих родителей и мужей. История города знает немало случаев, когда добропорядочная ханум предавалась запретным удовольствиям за спиной у ничего не подозревающего супруга. Восток – родина разного рода хитростей и недомолвок, родина селама (языка цветов), с помощью которого женщины общались с возлюбленными и назначали им свидания.

Эвлия Челеби, изучавший родной Стамбул, пишет, что даже обычный носовой платок играл важную роль в сердечных делах. В платки заворачивали сладости и подарки – например, в качестве приглашения на свидание любовнику тайно передавали платок с рахат-лукумом. Красный цвет платка символизировал пылкую страсть, зеленый – намерение нарушить святость супружеских уз, пурпурный – страдание, голубой – обещание встречи и т. д. Если платок рвался и сжигался, это означало: «Я умираю от тоски – гасну и увядаю».