Так, повинуясь простой логике будней, возникает философия самоуправления, которую именуют анархией. Анархист не признает гегельянского смысла, вкладываемого в государство как в абстрактного субъекта права. Анархия в известном смысле родственна марксистским представлениям о финальном этапе коммунизма, когда «свободное развитие каждого есть условие свободного развития всех», но анархист не считает, что следует ждать «царства свободы», каковое может наступить, а может и не наступить. Промежуточный этап – демократический строй, регулируемый социалистами (см. республику Тьера) – проявил себя скверно. Лидер социалистической рабочей партии, который ни одного дня в жизни не работал, разве является авторитетом? Есть литография: обессилевший работяга рухнул на землю, и соглядатай резюмирует: «Так много работать – поневоле устанешь». Ошибочно думать, что Домье изобразил в соглядатае капиталиста; это депутат рабочей партии – член прогрессивного правительства социалистов. Лозунги тех лет обнадеживали, а сведения о том, что «свобода» распределяется в демократическом обществе неравномерно, до граждан доносят потом. Бунты черни подавлялись с тем большим ожесточением, что подавляли их не аристократы, но демократы; демократы считали, что имеют на это право: не они ли показали сочувствие народу, когда следовало сочувствовать? Но сейчас пора поставить на место.

Революцию 1830 г. поддержали все вольнолюбивые творцы; но уже в 1848 г. Готье, Дюма-сын, Гонкуры отвергли даже мысль о солидарности с революцией. Пролетарская коммуна вызвала только гнев. Под письмами, требующими расправы над коммунарами, подписались: Леконт да Лилль, Теофиль Готье, Альфонс Доде, Эжен и Жюль Гонкуры, Эмиль Золя (автор «Жерминаля»), Эрнст Ренан («Жизнь Иисуса»), Ипполит Тэн, Анатоль Франс («Боги жаждут»), Гюстав Флобер («Саламбо»). Ни единый импрессионист, певец Больших бульваров и кафе под сенью лип, не удостоил единым штрихом память расстрелянных коммунаров. Эдуард Мане написал героический холст «Расстрел императора Максимилиана», но не создал реквием казненным у стены кладбища Пер-Лашез. Флобер писал так: «Я считаю, что следовало бы сослать на галеры всю коммуну и заставить этих кровожадных болванов с цепью на шее, как простых каторжников, разбирать развалины Парижа. Но сие, видите ли, ранило бы чувство человечности! Можно быть ласковыми с бешеными псами, но только не с теми, которые кусаются». Курбе был едва ли не единственным среди интеллектуалов Парижа, кто принял участие в работе коммуны (расплатившись заключением в тюрьму Консьержери). Впрочем, из его картин «Веяльщицы» и «Дробильщики камня» можно было заключить, как он себя поведет.

Чтобы не было иллюзий в отношении сходства коммуны Парижа с планами демократов и социалистов-коллективистов, приведу цитату из работы Бакунина «Парижская коммуна и понятие о государственности»: «Это тот пункт (верховная власть государства. – М.К.), в котором принципиально расходятся (…) сторонники сильной власти и абсолютной инициативы государства с федералистами и коммунистами. У них одна цель: и та и другая партия одинаково стремятся к созданию нового социального строя, основанного исключительно на коллективном труде (…) Только социалисты-коллективисты воображают, что они смогут прийти к этому путем развития и организации политического могущества рабочих классов; в особенности городского пролетариата, рука об руку с буржуазным радикализмом, между тем как коммунисты-федералисты, враги всякого смешения и всякого двусмысленного союзничества, думают, наоборот, что они достигнут этой цели путем развития и организации не политического, но социального, следовательно, антиполитического могущества рабочих масс…». «Антиполитическое могущество» трудящихся – Домье – сын стекольщика, художник-гравер, женатый на швее, – был всем естеством и сознанием предан этой социальной морали.

Это писал Пастернак о революции 1905 г. в России, так напоминавшей по своему характеру Парижскую коммуну, но, поскольку городской тип самоуправления не был укоренен в русскую культуру, государство подавило восстание стремительно. Схожим образом в осажденном большевиками Кронштадте в 1921 г. строили коммуну того образца, что и парижане, основанную на отрицании государства, но на правилах кооперации. «За Советы, но против большевиков» – лозунг означал не что иное, как коммуну парижского типа; коммуна была подавлена большевистской партией, представлявшей государственный аппарат. В Париже 1871 г. самосознание горожан отказалось разделить политику французской буржуазии, сходные типы коммун образовались в то же время в Лионе, Тулузе, Сент-Этьене и даже в колониальном Алжире. Наподобие Советов в первые месяцы советской власти (эта форма общественного управления была впоследствии скомпрометирована большевиками, сделавшими из Советов инструмент единоначалия), наподобие анархо-синдикалистских хозяйств в Испании 1936 г., наподобие кибуцев, по образцу фаланстеров Фурье – во французских коммунах стали работать институты взаимопомощи, организованные самими горожанами. В Париже 1871 г. больницы и школы продолжали работать, суды функционировали, но управлялись они уже не по общегосударственным законам (каковые городское самоуправление сочло дискредитированными) – но по законам, учрежденным городским советом. Так, заработная плата чиновников Коммуны не могла превышать 6 тысяч франков (очень низкий оклад наемного рабочего), плата за квартиры была коммунарами упразднена вообще, ломбарды вернули вещи и инструменты, книги и одежду, сданные бедняками в залог. В единый миг сгинуло ростовщичество. Существенно напомнить, что запрет на ростовщичество был первым из запретов, который наложил Савонарола, построив свою Республику Иисуса Христа во Флоренции 1494 г. Менялы и ростовщики были изгнаны из Флоренции. Кассы городской взаимопомощи, организованные в Республике Иисуса Христа Савонаролы, имели место и до него, в той синьории, которой управляли Медичи. Именно в расхищении денег из такой кассы помощи для девочек-сирот и упрекал Савонарола – Лоренцо. Сходные кассы были немедленно основаны и в Париже. Любопытно, что эта мера – «распределение излишка в пользу голодающих» – была извращена Лениным до масштабов принудительной разверстки – причем все изъятое у крестьянства насильственным путем шло именно на фронты Гражданской войны, тогда как горожане Парижа или Флорентийской республики Савонаролы имели в виду простую вещь: накормить своих соседей-бедняков. Ленин изымал у крестьян излишки именем государства – но парижский рабочий не передоверяет государству права распоряжаться даже излишками. Савонарола учредил кредитный банк, выдававший беспроцентные кредиты бедноте (до него в медичийской Флоренции кредит выдавали из 32 % выгоды). Парижане, отменив квартплаты и дав беспроцентные займы, решили этот вопрос точно так же, как и Савонарола.

Как и республика Савонаролы, коммуна была обречена; через семьдесят два дня после провозглашения коммуна была расстреляна войсками версальцев, которых направляло социалистическое правительство Тьера. За семьдесят два дня Домье успел сделать около двадцати литографий. Одним из первых был декрет по отмене так называемых социальных выплат: за квартиру, за воду и т. п. Также коммуна потребовала, чтобы ломбарды вернули вещи, взятые в залог у неимущих. Так появляется литография «Декреты коммуны». Изображена груда квитанций по оплате за квартиру или ломбардных; под горой бумажек похоронен человек – худая рука высовывается и тянется к тарелке супа. Подпись гласит «Полная ликвидация». Следующая литография: «Проект справедливого суда». Прежде художник изображал судей и адвокатов рыночного общества – продажных и циничных. Памятна литография, на которой человека с завязанным ртом держат за руки и, поставив перед судьей, предлагают ему: «Обвиняемый, вам дано слово, объяснитесь». Впервые Домье изображает заседание суда, на котором реально дано слово обвиненному облыжно. Обвиняемый рассказывает суду, как было на самом деле, и слушатели разинули рты в изумлении. Следующая литография изображает сожжение гильотины, и мраморный Вольтер, глядя на это, смеется и аплодирует, а подпись гласит: «Защитник Каласа не смог защитить Байи, Андре Шенье и Камилла Демулена». Вольтер в 1762 г. выступил против смертного приговора Жану Каласу, неправедно обвиненному. Оправдание было посмертным, а оправдать Шенье, Байи и Демулена Вольтер бы не мог, к 1793 г. уже умер. Так Домье отреагировал на постановление комитета 11-го округа коммуны о сожжении гильотины. Постановление гласит: «Граждане, узнав о том, что в настоящий момент изготавливается новая гильотина, заказанная и оплаченная свергнутым гнусным правительством (…) подкомитет 11-го округа приказал забрать эти орудия монархического господства и порабощения и принял решение уничтожить их навсегда (…) 10 апреля 1871 года. Подписи: Давид, Капелларо, Андре, Иджезд, К. Фавр и т. д.». Авторы постановления забывают, что гильотиной пользовалась республика и революция, что поточное использование гильотины связано со временем Термидора, но в том и состоит сила коммуны, что коммунары фактически противопоставляют себя не только монархии, не только фальшивой демократии, но и той якобинской директивной власти, которую иные отождествляли с революцией. Следующий рисунок: толпа мертвецов, вставших из могил и атакующих «Министерство войны», как гласит вывеска над входом. Художник полагал, что отныне таким учреждениям пришел конец.