Судя по тому, как вытянулось лицо у Толика, сообщение об отъезде застало его врасплох.

– Но запомни, – Абай погрозил Толику пальцем, – ты только охранник, а не любовник. Не вздумай сменить репертуар. Энергия Мастера должна улечься, спокойно осесть на контуры Танюши, постороннее вмешательство может все испортить. И не красней, как девица, твой вектор на Танюшу направлен так откровенно, что только дурак не заметит.

Затем он, точно как Мирза, показал на меня пальцем.

– Снимай джинсы.

Я молча повиновалась. Неужели опять работать?

Абай протянул мне кусок черного вельвета.

– Мирзабай сшил для тебя юбку. Надевай.

Я нацепила на бедра кое-как прихваченный нитками кусок материи. На юбку это походило весьма приблизительно, но выбирать не приходилось.

– Часы тоже снимай.

Я сняла часы.

–Теперь можешь ехать. Счастливо.

«Очень суфийский стиль прощания, – подумала я. – Или Гурджиевский. Последняя проверка на привязку к вещам. Да не жалко мне ничего, забирайте. Подумаешь, старые джинсы и простенькие часики. Нашли, на чем раскручивать».

Абай повернулся ко мне спиной и принялся что-то разыскивать под ковром, Толик и Мирза уже стояли в дверях. Вместе с Мирзой мы вышли из комнаты. Апа возилась у плиты, я сказала ей несколько слов, старушка ласково улыбнулась и провела рукой по моим волосам.

– Мать Мастера благословляет тебя, – пояснил возникший Абай, – желает легкой дороги и удачи.

Он слегка шлепнул меня ладонью по плечу, улыбнулся своей неповторимой улыбкой и скрылся в комнате.

Мирза за все утро не произнес ни одного слова, выглядел он усталым, мешки под глазами набрякли, кожа на лбу сморщилась, как видно ночное усилие далось ему нелегко. Следуя за ним, мы вышли из сакли, и, перепрыгнув через арык, уже привычной дорогой пошли к шоссе. Из-за кустов выскочила собака и с яростным лаем бросилась на Мирзу. Мирза набычился, зарычал, а потом тоже залаял, свирепо и страшно. Собака вильнула хвостом и убежала.

– Космос меня пугать, – сказал Мирза, махнув рукой в сторону убежавшей собаки. – Но я не бояться. Я тоже его пугать. Нельзя боятся. Страшнее жизни ничего нет. Главное – ничего не бояться.

Мы долго стояли у обочины, дожидаясь автобуса, я ждала, что Мирза расскажет что-нибудь напоследок, даст совет, указание, но он безучастно глядел в сторону, опираясь на посох. Толик, подражая Мастеру, напустил на себя такой же безразличный вид, порожний рюкзачок висел за его плечами, словно горб отощавшего верблюда.

Наконец автобус подошел, Мирза по-прежнему не двинулся с места, а мы забрались по ступенькам в пропахшее бензином нутро. Расплатившись с водителем, я повернулась к окну, посмотреть в последний раз на Мастера. Мирза стоял в той же позе, совершенно индифферентный, автобус заскрежетал и резко взял с места, неужели он не попрощается со мной, неужели вот так все и закончится? Фигура Мирзы теперь была видна только в заднем окне, еще секунда и он скроется из виду, и в эту секунду, словно отвечая на мой призыв, Мастер поднял руку и прощально взмахнул посохом.

Мы сели рядом, но Толик демонстративно отодвинулся на самый край сидения, опасаясь случайного прикосновения к моим ногам. Минут десять ехали молча.

– У тебя есть деньги на билет? – спросила я.

– Да, – кивнул головой Толик. – Я вещи в Нукус оставлять, в камера хранения. Деньги, билет, документы, все там оставлять. Трешку давал, пусть не трогают, пока не вернусь.

Его подражание Мирзе вызвало у меня улыбку. Толик насупился.

–Слушай, – сказал он, – я с тобой только до Нукуса. У меня там дела есть. Сама управишься?

– Управлюсь, конечно. А Мастеру как ответишь, если спросит?

– Меня Йлла ждать, – важно заметил Толик. – Мы с ним договорились встречаться на рынке в Нукусе.

– Тебе Абай про Йллу ничего не рассказывал? – спросила я.

– Рассказывал, – ответил Толик. – Но ради духовности я готов на все. На все, понимаешь.

– Желаю удачи, – сказала я.

– Мой телефон не потеряла?

– Нет, но он остался в Вильнюсе.

– Возьми, – он вытащил из рюкзака обломок карандаша и газету, оторвал кусочек и записал номер.

– Пока ты будешь тащиться поездом, я успею прилететь.

– У меня тоже билет, – я похлопала рукой по сумке. – Открытый, на любой рейс. Так что, кто раньше будет в Москве, еще неизвестно.

– Ну-ну, – усмехнулся Толик. – Очень уверенная в себе девушка.

Я открыла сумку, отыскала дырку и просунула пальцы за подкладку. Через минуту лихорадочных поисков все стало на свои места – ни билета, ни денег, в сумке не оказалось. Наверное, Абай их вытащил во время моей поездки в Султан-бобо, даже не скрывая от Толика, то-то он усмехался.

Значит, придется ехать поездом. Не так комфортно, но видимо, есть в том необходимость, если Мирза устраивает такое испытание. Вот только юбка совсем позорная...

– А охранник не нужен, – успокоил меня Толик, – кто на тебя польстится в таком виде.

Успокоил, называется. Впрочем, он думал о себе, ища причину увильнуть от задания. Я могла бы настоять и заставить его ехать вместе, но мне сейчас больше всего хотелось остаться одной и хорошенечко осмыслить события прошедших дней. Толик с его мальчишескими амбициями и юношеским вожделением только бы мешал спокойному ходу мыслей.

В Нукусе мы распрощались, я поехала на вокзал, купила билет и через четыре часа оказалась в общем вагоне московского поезда. Народу было немного, так что общий получился плацкартным; я заняла нижнюю полку в середине вагона и без помех добралась до Москвы. Поезд, как обычно, опоздал, и вместо трех суток мы ехали почти пять, времени хватало и, лежа на койке, под успокаивающий перестук колес, я восстановила в памяти каждое слово, звук, цвет и запах.

Первые два дня есть не хотелось вообще: Мирза основательно засорил мой желудок, не привычный к такого рода пище. Чтобы не вызывать подозрения у проводника, и без того бросавшего на меня подозрительные взгляды, утром и вечером я разворачивала узелок, собранный Апой, покупала стакан с помоями, громко именуемыми чаем и делала вид, будто завтракаю и ужинаю. Зато туалет я посещала каждые два часа: Каракалпакия покидала мой организм основательно и беспрерывно.

Ощущение «горячего кирпича» не покидало меня ни на минуту, я чувствовала его то под ложечкой, то между лопатками. Я попробовала выполнить «огненный цветок» – упражнение прокатилось, словно санки на бобслее – без малейшего напряжения, легко и свободно. Поднимаясь вверх, огонь становился горячим, опускаясь вниз – замерзал, обращаясь в холодное пламя, бушующее у основания позвоночника. Поиграв немного, я отложила это занятие, теперь оно уже не казалось мне столь привлекательным и сложным, перемены, происшедшие в моем теле, начали влиять и на образ мышления, моя былая рассудочность и холодный скептицизм ушли и, как потом выяснилось, навсегда. Иногда щеки охватывал непонятный жар, и слезы сами собой начинали катиться из глаз, волна жалости и страха сжимала горло. Голод прорезался только на третий день, и я с удовольствием похрустела засохшим хлебом вместе с халвой.