От изножья кровати Дик забирает длинную скамеечку и устанавливает ее в футах десяти перед камином, где еще теплится огонь. Потом раздергивает занавеси балдахина и, не взглянув на хозяина, уходит прочь.

В глубокой задумчивости мистер Бартоломью смотрит на огонь. Он недвижим до тех пор, когда дверь вновь не открывается. На пороге размалеванная девица из мансарды. Она приседает в книксене и неулыбчиво проходит в комнату. Следом возникает Дик; он затворяет дверь и остается возле косяка. Мистер Бартоломью снова отворачивается к огню, будто недовольный тем, что его обеспокоили, затем холодно смотрит на девушку. Он разглядывает ее, точно животное, изучая дымчато-розовый парчовый роб и в тон ему нижнюю юбку, кружевные манжеты рукавов в три четверти, перевернутый конус затянутого в корсет торса, вишнево-кремовый корсаж, веселенький белый чепчик с лентами, обрамляющими весьма неестественного оттенка лицо, и небольшое ожерелье из сердолика цвета запекшейся крови. Возможно, все это мило, однако выглядит жалким и неуместным, словно всю простоту и обаяние подменили искусственностью и претензией. Новое облачение не улучшает, но губит наружность девицы.

— А что, Фанни, не отослать ли тебя обратно к Клейборн? Дабы она высекла тебя за угрюмость твою.

Девушка замерла и молчит, не выказывая удивления, что ее называют иным именем.

— Не для ублаженья ли прихотей моих я нанял тебя?

— Да, сэр.

— Чтоб ты представила похабные шалости, французские, итальянские и прочие.

Девица молчит.

— Стыдливость гожа тебе, как шелка навозу. Сколько мужчин проткнули тебя за последние полгода?

— Не помню, сэр.

— Способы тож запамятовала? Прежде чем мы сладились, Клейборн все об тебе поведала. Французская хворь и та чурается твоей изъязвленной плоти. — Мистер Бартоломью разглядывает девушку. — Пред всяким лондонским соромником ты изображала мальчика. И облачалась в мужское платье, дабы потрафить его похоти. — Взгляд джентльмена неотступен. — Отвечай же: да иль нет?

— Я надевала мужской наряд, сэр.

— За что гореть тебе в геенне огненной.

— Не мне одной, сэр.

— Дважды будешь поджарена, ибо искус — в тебе. Неужто думаешь, что в гневе своем Господь не различит падших и совратителей? Не отделит слабость Адама от злоухищренья Евы?

— Не ведаю, сэр.

— Так знай же. А еще знай, что сполна окупишь потраченные мною деньги, угодно тебе иль нет. Видано ль, чтоб наемная кляча управляла наездником?

— Я исполняла вашу волю, сэр.

— Будто бы. Дерзость твоя неприкрыта, как груди твои. Ужель я настолько слеп, что не замечу тот взгляд твой у брода?

— Так то всего лишь взгляд, сэр.

— А цветочный пучок под носом твоим — всего лишь фиалки?

— Да, сэр.

— Лживая тварь.

— Нет, сэр.

— А я говорю — да. Я прочел твой взгляд и знаю, для чего понадобились зловонные цветки.

— Просто так, сэр. Я ничего не замышляла.

— Клянешься?

— Да, сэр.

— Тогда на колени. Вот здесь. — Мистер Бартоломью показывает на пол перед собой; помешкав, девушка встает на колени, голова ее опущена. — Смотреть на меня.

Взгляд серых глаз впивается в карие глаза на запрокинутом лице.

— Теперь повторяй: я срамная девка…

— Я срамная девка…

— Нанятая вами…

— Нанятая вами…

— Дабы всячески вас ублажать.

— Дабы всячески вас ублажать.

— Я Евино отродье, наследница ее грехов.

— Я Евино отродье…

— Наследница ее грехов.

— Наследница ее грехов.

— Повинна в дерзости…

— Повинна в дерзости…

— От коей впредь отрекаюсь.

— От коей впредь отрекаюсь.

— Клянусь.

— Клянусь.

— Иль гореть мне в аду.

— Гореть в аду.

Мистер Бартоломью долго не отводит взгляд. В его бритоголовой фигуре проступает нечто демоническое — не злость или какое иное чувство, но дьявольски холодное безразличие к женщине, стоящей перед ним на коленях. В нем угадывается доселе скрытая черта его натуры, противоестественная, как напитавший комнату запах горелой бумаги и кожи: садизм (хотя де Саду до своего рождения еще четыре года блуждать по темным лабиринтам времени). Если б кому понадобилось представить пугающий образ бесчеловечности, сейчас он был налицо.

— Отпускаю твой грех. Теперь обнажи мерзкую плоть свою.

Потупившись, девушка встает и начинает распускать шнуровку. Мистер Бартоломью сурово наблюдает из кресла. Девушка чуть отворачивается; затем присаживается на дальний край скамейки, куда сложила одежду, и, сняв подвязки, скатывает чулки. Голая, в одном лишь чепчике и сердоликовом ожерелье, она понуро складывает руки на коленях. В ней нет тогдашней модной мясистости: тело стройно, грудь маленькая, на очень белой коже никаких язв, что давеча поминались.

— Желаешь, чтоб он обслужил тебя?

Девушка молчит.

— Отвечай!

— Томлюсь по вашей милости. Но вам я не угодна.

— Да нет, томишься по его елде.

— То была ваша воля, сэр.

— Чтоб поглядеть, как ты резвишься в блуде, а не воркуешь голубицей. Познав прекрасное, не стыдно ль пасть столь низко?

Молчание.

— Говори!

Набычившись, девушка затравленно молчит. Мистер Бартоломью переводит взгляд на Дика; в глазах того и другого вновь мелькает загадочное выражение, словно они смотрят на пустую страницу. Хозяин не подал никакого знака, но Дик резко выходит из комнаты. Девушка удивленно взглядывает на дверь, однако ни о чем не спрашивает.

Мистер Бартоломью подходит к камину и, сгорбившись, кочергой аккуратно подгребает в огонь уцелевшие бумажные клочки. Затем выпрямляется и смотрит на тлеющие поленья. Медленно подняв голову, девушка разглядывает его спину. Какая-то мысль затуманивает ее карие глаза. Беззвучно ступая босыми ногами, она приближается к бесстрастной фигуре и что-то ей шепчет. О предложении ее догадаться нетрудно, ибо руки ее опасливо, но умело обхватывают талию молодого джентльмена, а обнаженная грудь легонько прижимается к его обтянутой парчовым сюртуком спине, будто на парной верховой прогулке.

Мистер Бартоломью тотчас перехватывает ее руки, не давая им сцепиться.

— Ты глупая лгунья, Фанни. — Голос его вдруг утратил злобную желчность. — Я слышал твои стоны, когда давеча он тебя охаживал.

— То лишь притворство, сэр.

— Однако ж сладкое.