Собравшись вокруг нее, погорельцы застыли в гробовом молчании. Прошла минута, и вдруг стенка покачнулась и рухнула, подняв вверх тучу золы.

– Ы-ы! – взвыл Игореша, оплакивая погибший шедевр заборной живописи.

Его вопль послужил сигналом остальным.

– Ааа-ааа-ааа! – голосила Клава, от потрясения первый раз в жизни точно повторяя мелодию романса.

– Не уберегли! – раскачивался Витя.

– На сколько застраховали? На сколько? – повизгивала Ирочка.

– Херак – и трындец, – хрипел Петр Иваныч.

Да ведь только что! – витало в воздухе невысказанное, – ведь буквально только что сидели! пели! пили! жрали! А теперь что же? Ррраз – и исчезло! Сгорело! Пропало! Развеялось!

НЕТУ БОЛЬШЕ!

– Уж не спою, выходит, – рыдала Клавдия.

– Беседочка, и та! – утирал слезы Витя.

– Шашлычки! – горевал Игореша.

– Куда ребенка на лето? – вторила Ирочка.

Одна и та же ужасная мысль понемногу охватила всех, прошелестела ветерком, зрея глубоко в нутре осознанием полной, невероятной катастрофы.

– Что же мы?..

– Где же мы?..

– Как же мы?..

И наконец вырвалась наружу слаженным стоном пяти глоток:

– Куда же мы теперь денемся?!

Но не успело затихнуть горестное эхо, как раздался странный звук. Ни один из горюющих поначалу даже не понял, что это, а поняв, отринул догадку как невозможную.

Кто-то смеялся.

Смех был чистый, искренний и самый что ни на есть радостный.

– Эт-т-т-то что? – наливаясь яростью, прошептал Витя. – Убью!

Но вынужден был заткнуться, ибо глазам его открылось невероятное.

Смеялся Андрей Борисович. Хлопал себя по бокам, сгибался пополам и хохотал от всей души.

Витя поменялся в лице.

– И правда, куда же вы теперь? – едва выговорил Андрей Борисович, похрюкивая от смеха.

– Замолчите! – вдруг взвизгнула Ирочка.

Но на этот раз Андрей Борисович не подчинился. А за мужем и Ольга Яковлевна зашлась в звонких руладах. Не истерический, не дикий, не безумный, а самый что ни на есть веселый смех разносился над сгоревшим домом.

И спаниель Грей отозвался на него – единственный из всех – одобрительным лаем.

Записная книжка разбухает от невозможно прекрасных, упоительных историй про людей, которые – тут я рву на себе волосы – не пристегнешь ни к одному детективу.

(Нет, пристегнуть-то можно. Но искусственность этого образования будет очевидна).

Одна из моих любимых – про мужчину, составившего «Реестр расположения вещей». В собственной квартире. Потому что жена и дети (двое), никогда ничего не кладут на свои места, и это выводит его из себя. Неужели так трудно запомнить, где что лежит!

Он сухарь, педант, он из тех, кто не может зайти в собственный туалет, не опрыскав все дезинфицирующим раствором, если до него там побывал кто-то из гостей. Не переносит шум, идиотские шутки (то есть практически все, потому что умных шуток, с его точки зрения, очень мало) и беспорядок. Если бы я писала книгу с подобным персонажем, то основной загадкой было бы, как его жена родила от него двоих детей.

Однако дети есть, погодки. Они умные, нервные, любят мать, и конечно, вырастая, оба смываются из дома при первой же возможности.

Но реестр-то он составляет еще тогда, когда они живут вместе. На обычном альбомном листе мелким каллиграфическим почерком записано, где что должно находиться. Книги – на книжных полках. Вазы – на столе и подоконнике. Деревянная кошечка, что привезена коллегой из Египта – на телевизоре. И так далее.

Если жена достает книгу из шкафа, читает ее, а потом забывает на полу возле кресла, он спокойно, но настойчиво предъявляет ей «Реестр». Если дети разбросают по столу пластилин, их ждет «Реестр»: из него следует, что на столе пластилина быть не должно. Отныне это скрижали формата А4, заламинированные (потому что он предусмотрительный человек), вечные, не подлежащие пересмотру.

Со временем нужда в «Реестре» почти отпадает. Однако лист по-прежнему лежит, блестя пленкой, на полке под телевизором. Это – красный угол комнаты, а «Реестр» – его икона: о нем помнят всегда, и боже упаси нарушить идеальный порядок. Раз в неделю с ним сверяются: ритуал, подтверждающий, что мировая гармония существует. Что бы ни происходило во внешнем мире, здесь все остается на своих местах раз и навсегда – так, как однажды было заведено.

И вот проходит лет пять.

Дети поступают в институт и всеми правдами и неправдами разбегаются по общагам и съемным квартирам. По случаю дня рождения одного из них собирается семейное торжество: приезжают родственники, бывающие тут раз в десять лет, и неожиданно все проходит на удивление хорошо. Вино, жареное мясо, даже танцы. Поздно вечером все, включая детей, разъезжаются.

А утром, проводив супруга на работу, их мать берет «Реестр», чтобы протереть пыль в красном углу, и видит страшное. Пленка с одной стороны оторвана, и красным маркером поперек всего листа с безупречными каллиграфическими буковками размашисто начертано два слова: ВЖОПУ и НАХЕР.

На святыне. На «Реестре». «Вжопу». Слитно, что в какой-то степени добавляет в это кошмарное происшествие ноту глумления.

Жена оказывается в положении человека, на руках которого труп соседа, неизвестно как попавший в ванную комнату, с пояском от ее халата на горле. Ситуация катастрофическая. Те черствые люди, которые сейчас мысленно предложили ей выкинуть к черту испоганенный «Реестр», а перед ошарашенным мужем, как только вскроется пропажа, исполнить танец освобожденных женщин востока, недостаточно реалистично поставили себя на ее место.

Вы только представьте: двадцать лет брака с этим человеком. Двое детей. Она двадцать лет балансирует на канате, сдерживая, собирая, примиряя всю семью, сглаживая острые углы, где-то идя на уступки, где-то проявляя чудеса дипломатии. И все это рухнет к черту, когда муж увидит «Реестр» с нахером и вжопой.

Потому что он не простит. Вся родня будет у него под подозрением, больше не случится вечеринок, совместных праздников, ужинов, и даже каждый приезд их собственных детей будет отравлен страшным сомнением: не они ли? Ведь, положа руку на сердце, могли, могли, думает она в ужасе. И дядя Слава мог, и жена его могла, да что там – никого нельзя исключить!

Вариант, что кто-то один признается и возьмет на себя роль козла отпущения, она отбрасывает сразу. Не признается. К тому же, если это кто-то из ее детей, она не желает, чтобы они признавались.