Она все время мерзла. Казалось, что стужа пробирается ей под ногти, окрашивает их в фиолетовый цвет и остается на сердце тонкой корочкой, которую невозможно растопить ничем. Она дула на маленькие ладошки, но пар не давал ожидаемого тепла, а только продлевал агонию.

Никто кроме нее не чувствовал этого мороза, этого ужасающего, выхолащивающего все живое из организма, холода. Ее ровесники ходили в распахнутых куртках, снимали шапки, и, пробежавшись несколько раз от своих домов до заборов, стояли, разгоряченные, распахивая полы курточек, а от тела шел пар.

Тогда она завистливо смотрела на них, на то, как играет румянец на щеках, как утирается пот руками со лба или под носом, и куталась плотнее в свои шарфы и платки.

Чаще всего она играла с ними – ребятами из самого последнего дома. Их мать, большая, дородная женщина, всегда смотрела на нее с сожалением, как на хромого теленка, которого пора пристрелить, и потому она никогда не соглашалась зайти к ним в дом, а каждый раз ожидала за баней, когда ее друзья выйдут на улицу.

И они не подводили – едва она вставала за углом дома, со стороны, откуда ее не было бы видно, как двое мальчишек-подростков с всклокоченными волосами, шутками на красиво изогнутых губах прибегали к ней на встречу.

От их вида становилось теплее: они были словно горящие угли – такие же черные, смуглые, с неукротимым огнем внутри, от которого могло разгореться пламя.

Задорные, шумные, волевые, они кружили мир вокруг так, как им было нужно. И ей всегда хотелось быть рядом, и всегда было очень трудно разобрать – с кем же ей проще, с кем веселее, с кем можно поговорить о том, что лежит на душе под семью печатями.

Один – сосредоточенный, но основательный. И другой – вспыльчивый, удачливый. Дружить с такими - одно удовольствие. А видеть их –другое.

Потому что против встреч с этими двоими выступал отец. И не просто выступал…

Бегать к ним на встречи становилось все тяжелее. Она уже и голову заворачивала платками, чтобы скрыть свой ярко- рыжий окрас, который выдавал ее все время, и следы путала, но все бесполезно.

Отец снова мучился головными болями, снова мучил всех вокруг. Мигрени от перепада температуры действовали на всю деревню – потому что тогда вожак становился невыносимым.

И это они не знали и десятой доли того, каким ужасным он становился дома. И она снова обрадовалась, что он вышел из затхлой комнаты, и не смотрел на нее своими глазами, бледно –голубыми, похожими на рыбьи.

Смотрел и иногда облизывался. В такие минуты ей хотелось закрыться, спрятаться в ворохе барахла, которое она нанесла к себе в угол на кровать, сделав своеобразное гнездо, как маленькой птичке.

Потому что было в его взгляде что-то такое страшное, неуместное, тяжелое. И после таких взглядов, когда он ощупывал ее всю с ног до головы, хотелось вымыться и надеть на себя еще больше тряпок, чтобы спрятаться, скрыться.

Он будто выжидал чего-то, когда смотрел на нее вот так. И это ожидание ее тоже сводило с ума. Потому что неизвестность и страх разрушают личность в два счета, так быстро и уверенно, как никакое другое чувство.

Вот и сейчас.

Привстал с кровати, опустил босые ноги на холодный дощатый пол, оперся на кровать обеими руками, подался вперед – как пить дать, сейчас вскочит, да отхлестает по щекам ни с того ни с сего.

Она скукожилась, согнулась в своем ворохе, силясь слиться с барахлом вокруг. Замерла. Спрятала лицо, только нос торчит.

Встал. Быстро, тягуче, накинул куртку на голую грудь, опустил задравшиеся штаны, похлопав по бедрам, по коленкам руками, будто бы оправляясь. А сам следит за ней, как кот за мышью, не выпускает из поля зрения.

Отвернулся, только для того, чтобы выйти за дверь. Повернулся и бросил:

- На улицу не ходить. К мальчишкам – ни на сантиметр! Поняла? Если узнаю…

И многозначительно посмотрел.

А она знает, что будет: удар у него звериный, тяжелый, сильный, от него все звенит и трясется внутри еще очень долго, а синяки от пятерни не сходят неделями.

И почему отец так против их встреч? Почему запрещает ходить на улицу? Почему не разрешает разговаривать с ее друзьями, единственными, кто не смеется над тем, что она все время мерзнет?

Тимофей, шатаясь, ввалился в дом. Бой получился неравным, жестоким, не на жизнь, а на смерть. Сокол был очень силен. Что-то увеличивало его мощь, давало преимущество перед теми противниками, что встречались волку до этого. Может быть, его душа настолько озлобилась, что тот отпустил внутренние тормоза? Или все объясняется тем, что рыжий просто сошел с ума? Ведь не может их борьба длиться так долго только потому, что Тим когда-то посмел сразиться с вожаком на глазах у всего поселка?

Во время боя в тесной кухне пострадала одежда, оба не могли перевоплотиться до конца и дрались всеми доступными способами. Только в последний момент руки Тима от злости трансформировались в лапы с выпущенными когтями, что пришлось очень кстати. Рыжий же вцепился мертвой хваткой ему в штанину, и только само провидение спасло Тимофея.

Драка длилась долго, все кругом гремело и рвалось на части, и только услышав вой полицейской сирены, они расцепили смертельные объятия. Рыжий вихрем пронесся мимо Тима, а тот постоял немного посреди разрухи, прошел в комнату, собрал какие-то вещи, что первыми попались на пути, в большую сумку, и вздохнул: хозяйка съемного жилья будет недовольна. А потом повторил финт брата и покинул место происшествия через окно.

Рана от когтей рыжего затянулась по дороге, но при каждом шаге покрывалась сукровицей. Гематомы покрывали всю спину и немилосердно чесались — значит, шел процесс заживления.

Яков спал на диване в большой комнате, и Тимофей не стал его будить, а только покачал головой. Не все волки-оборотни так сильны, как он сам, это он уяснил давно.

Мужчина поднялся на второй этаж, дошел до своей комнаты. Из проема двери напротив струился мягкий электрический свет настольной лампы. Он заглянул и замер. На кровати поверх одеяла лежала Лиза. Ей что-то снилось: веки подрагивали, а полные, четко очерченные губы изредка кривились.

Тим будто снова стал мальчишкой. Когда-то он уже видел эту девушку… когда-то, в другой жизни, когда они были еще совсем маленькими волчатами… А она..

Она не могла быть волком.

Уже тогда было ясно, что крови волка в ней очень и очень мало…

Но это было невозможно, та девочка, тот сон, видение – умерла.

А от этой девушки сейчас струился аромат, заставляющий пасть ниц — сквозь запах застарелого страха, который волнами накатывал с кровати, пробивался запах мягкости, добра, спокойствия.

Тим не выдержал и присел на край кровати, провел рукой по ее плечам, талии, бедам, страшась потревожить и разбудить. Необузданное желание дотронуться, поцеловать, испить ее сладость захлестнуло и скрутило узлом. Он сжал пальцы в кулак, чтобы не позволить себе прервать ее сон и испугать своим видом.