Воскресенье я провёл в библиотеке, в отдельной комнате на третьем этаже. Писал эссе для профессора Джей. Долго не мог выбрать художника, а потом понял, что и выбирать особо не нужно. Поль Гоген. Не то чтобы я был в восторге от постимпрессионистов, но Эшли изучает их на истории искусств, и в последнее время мы с ней часто говорили именно о Гогене – я даже прочитал «Луну и грош» Сомерсета Моэма. Книга, правда, оказалась не совсем биографической, но Эшли она увлекла, а главное, её увлёк сам Стрикленд, что неудивительно.

Вообще, Эшли учится на декоратора, но интересуется прежде всего изобразительным искусством и сама пишет картины, по её словам, в духе урбанистического модернизма – что-то вроде Оскара Блюмнера, только с более явным уклоном в архитектуру и куда более мрачные. Я видел её работы и пока не могу определить, нравятся ли они мне, но одно знаю точно: мне нравится сам факт, что Эшли рисует, и нравится то, как она говорит об искусстве.

Из-за всего этого урбанизма она и взяла психологию профессора Тёрнера, хотя этот предмет и не входит в обязательный список для декораторов. А в прошлом году сразу три картины Эшли стояли на выставке в арт-центре «Hyde Park» в их новом здании на Корнелл-авеню, и, как говорит Мэт, это очень даже круто, потому что туда редко берут начинающих художников.

Сейчас на занятиях Эшли пишет натюрморты – всякие фрукты, вазочки, веники и всё в таком духе. Только Эшли не любит слово «натюрморт». Nature morte – «мёртвая природа». Предпочитает голландский вариант «stilleven», ну или простой английский «still-life», то есть «застывшая жизнь». На эти темы она может говорить долго. И ей нравится, как Гоген сказал: «Я закрываю глаза, чтобы видеть».

Эшли мечтает со временем написать цикл самых обыкновенных заправок – из тех, что стоят в тихих уголках Иллинойса, вроде как домики Блюмнера, которые он находил в городках Нью-Джерси. Говорит, что хочет зарисовать их по-особому, будто рисует и не заправку, а какой-нибудь архитектурный памятник для альбома исторического наследия. Я не представляю, как такое возможно, но сама идея мне кажется интересной. Я так и сказал Эшли, а она, рассмеявшись, ответила, что пока и сама всё это не очень представляет, но думает, что так даже интереснее.

Поначалу я хотел выбрать одну из картин Блюмнера, но в итоге предпочёл именно Гогена – он мне ближе, а Блюмнер, о котором я до Эшли даже не слышал, меня как-то не впечатлил.

Взял в библиотеке альбом с репродукциями Гогена. Почти сразу выбрал «Вазу с цветами возле окна». Видел эту картину в учебнике Эшли. Тут вопросов не возникло. А вот с эссе, которое, в общем-то, и эссе назвать нельзя, я провозился долго. Порвал несколько неудачных вариантов. Наконец решил сначала написать по-русски – всё-таки я ещё не так хорошо чувствую английский язык. Но даже по-русски пришлось выбросить первые два черновика.

Вот что в итоге получилось.

«Воскресный день. Непогодится. Мистраль вылизывает с деревьев последнюю листву. В доме суета. Пьер и Мари торопятся закрыть ставни. А мне спокойно. Я застегнул рубашку на все пуговицы, поднялся в мезонин. Тут одиноко и просторно.

Сел в кресло напротив растворенного окна. Знаю, что скоро сюда поднимется матушка – потребует и здесь закрыть ставни. Не буду противиться, сделаю, как она велит, а потом выйду гулять на побережье. В ненастье море живописно.

Сижу затаившись. Смотрю на соседский дом. Там наверняка так же суетятся, спешат укрыться от непогоды. Боятся за керамику и стекло. Не умеют насладиться ветром. Люди там живут простые. Старик Клеман скучен, и все разговоры у него – об урожае, о скотине. А дочь у него красивая, особенно в вечернем полусвете. Она будто вся напитана соками пашни, виноградников. Сколько раз я целовал её пальчики, её плечи. Она не противится, смеётся, но большего пока не позволяет. Ей невдомёк, что большего мне и не надо.

В воздухе шепчется песок. Вскрипывают деревья. Скатерть пустила под себя ветер, и он игриво ходит под ней, вылизывая столешницу своим гладким языком. Ваза вздрагивает, но стоит твёрдо, не опрокидывается. Цветы в ней – последняя дань увядающего лета. Они пахнут влагой. Рядом лежит томик Мишле. Мне спокойно.

Густые сливочные облака мажутся по небу, размыкаются, потом опять скатываются в маслянистый ком. Если б только я мог всё это зарисовать! Коричневые тона, мазки жёлтого, красного. Ухабистое небо, букет пряных цветов и пожухлые листья…

Мишле понял бы мои чувства. Что же до Мари, Пьера, старика Клемана и моей матушки… Они не чувствуют жизнь. Им дороже сохранить фамильные чашки. Они трусливо запираются в домах, едва заслышав посвист бури.

Закрываю глаза. Глубже вдыхаю осень. Впускаю внутрь и холод ветра, и обрывки торопливых слов – это рыбаки на берегу прячут лодки, скручивают снасти. Слышу, как по лестнице ко мне поднимается матушка. Сейчас зайдёт. Сейчас спрячет меня от холода и непогоды. А я не хочу прятаться. Хочу сам стать непогодой и так обрести свободу».

Остановился на таком варианте, потом ещё два часа провозился с переводом.

Профессор Джей меня похвалил, но поставил «B», так как я использовал не совсем те художественные приёмы, о которых мы говорили на занятиях. Затем он предложил мне написать ещё одну такую зарисовку, и я с радостью согласился. Обещал, что в этот раз буду ориентироваться на конспекты из учебника.

На занятии я прочитал зарисовку вслух, а Синди сказала, что я так ничего и не доказал, что картина у меня не стала текстом, что я просто сделал новеллизацию, хотя сам текст ей вроде бы показался удачным. Мне понравилось, что Синди говорит так открыто и не боится, что я откажусь воспринимать её всерьёз.

Мы даже вместе пошли в столовую после занятий – продолжали говорить о тексте, о символах, об интертекстуальности (intertextuality – её любимое словечко). А в столовой я увидел Крис. Это была наша первая встреча после той ночи, и всё прошло как нельзя хуже. Крис не поздоровалась со мной. Даже не посмотрела на меня. Честно говоря, я не ожидал такой реакции. Это было странно. Мы стояли в соседних очередях: она – за овощами, я за – супом. И я смотрел на неё, хотел просто взглянуть ей в глаза, но Крис делала вид, что меня вообще не существует.

Синди продолжала что-то говорить, но я её не слушал – гадал, почему Крис так себя повела. Быть может, ждала, что я позвоню на следующий день, что хотя бы пришлю sms. Или поняла, что Мэт тогда не отставал от нас именно по моей просьбе. А может, увидела меня с Синди и подумала, что я свинья. Хотя это глупо. В конце концов я решил, что всё не так уж плохо, только боялся, что Крис и с Мэтом поругалась, но Мэт потом сказал мне, что у них всё хорошо, что они общаются, как и прежде. А вечером уже Эшли сказала мне, чтоб я не переживал, что у Крис такое бывает и она со временем отойдёт.

– Так почему ты ей не позвонил?

– Не знаю. Не думал, что она ждёт.

– А почему потащил с собой Мэта?

Мэт ей, конечно же, всё рассказал.

– Не знаю. Просто подумал, что всё это неправильно.