— Шампанского? — Милдред снова обходила гостей с подносом.

«У меня прямо метаболизм начинается, как у лабораторной крысы, от зависти к ее худобе, — подумала Маффин, — даже при том, что худоба эта не так уж и эстетична». Эстетика мало тревожила Маффин после той отчаянной борьбы, которую пришлось вести с самой собой, чтобы в соответствии с модой сильно похудеть. Приходилось следить за каждой калорией, каждым граммом жира, в то время как нервозная маленькая Милли оставалась тощей, как зубочистка, без всяких усилий и вечно носилась как угорелая.

— Нет, спасибо, Милдред, — подчеркнуто отказалась было она, но тут же передумала и схватила бокал с подноса, когда домоправительница уже отвернулась, извинившись. У Маффин не было повода что-либо праздновать, и калории ей были ни к чему, но лучше уж бокал шампанского, чем полное блюдо креветок.

Шампанское было сухим, почти острым на вкус. Маффин предпочитала более сладкие дешевые сорта, хотя не призналась бы в этом ни одной живой душе, тем более никому из близкого круга своих респектабельных друзей. Никто, кроме Бэбкоков, не знал, что происхождение Маффин отнюдь не столь высоко, как она это представляла, но они никогда не выдадут ее тайны. Уоллис скорее спрыгнула бы с моста в реку, чем позволила, чтобы кто-то узнал, что Колби встретил свою теперь уже вдову в пресловутой задней комнате массажного кабинета. Быть может, именно поэтому Маффин относилась с некоторой подозрительностью к высокородным гостям, присутствовавшим на вечеринке. Только самозванец может распознать самозванца. А Маффин была среди них асом.

Кое-что, впрочем, она не скрывала главным образом ради того, чтобы доставить удовольствие тем самым высокородным друзьям. Никто совершенно вас не осуждает, когда вы делитесь секретами, касающимися своего психического состояния. В определенных кругах отнюдь не считается дурным тоном слыть неврастеничкой, а Маффин была страшной неврастеничкой. Она страдала фобиями, булимией, но была, а это перевешивает все остальное, членом «Менса-клуба» — сообщества людей, обладающих высочайшим показателем интеллекта. Она оставила десятки тысяч долларов в специальной стоматологической клинике Ньюпорт-Бей, пытаясь избавиться от дефекта челюсти, но проклятый сустав по-прежнему клацал, когда она чистила зубы ниточкой.

Разве что ради смеха Маффин поискала глазами какого-нибудь безумного беднягу, рядом с которым она казалась бы совершенно здоровой. Но взгляд ее невольно возвращался к нежным голубкам — супругам Бэбкокам, они, словно черная дыра, засасывали всю энергию, витавшую в зале.

Ее сердце болезненно сжалось при воспоминании о том, как они любили друг друга тогда, давно. Возможно, ей следовало радоваться тому, что им выпал еще один шанс, но она не радовалась. Она была несчастной, завистливой и — да-да! — мстительной. Пустота у нее в груди казалась такой безысходной что ей трудно было глотать. Она не сможет даже сочинить по этому поводу для подруг забавную историю с язвительным поворотом сюжета в конце, потому что происходящее слишком больно ранило ее.

Маффин отхлебнула глоток шампанского, несмотря на то, что вкус его показался ей вкусом обезьяньей мочи, и к тому моменту, когда она осушила бокал и со стуком поставила его на алебастровую каминную доску, боль немного притупилась. Браслет, свободно свисавший с запястья, повернулся бриллиантами кверху, и вид драгоценных камней значительно улучшил ей настроение,

Она мрачно улыбнулась собственным мыслям. Что ж, на каждую собственную неприятность найдется чужая, не так ли? Не встретиться ли ей с женихом Софи, Клодом? Ведь он теперь свободный человек.

Софи смутно различила его — он направлялся к оконечности мола длиной в полмили, она разглядела высокую сутулую фигуру, несмотря на окутывавший все вокруг густой утренний туман. Мифический великан, выступающий из клубов тумана, он казался самым одиноким существом, какое ей доводилось видеть.

Зыбкие, аспидно-серые волны, обрамленные бело-голубой пеной, окружали его. «Словно море печали, — подумала она. — Вот как следовало бы называть это место, а не Ньюпорт-Бей». Морские чайки сидели на скалах, ожидая, когда солнце взойдет над горизонтом и высушит их промокшие холодные перья.

Через равные промежутки времени раздавался звук туманной сирены.

Клод. Милый Клод. Что ей делать? Как сказать ему? Разумеется, он уже знает, но сказать все равно придется. Спотыкаясь и обдирая щиколотки, она заспешила к нему по голым камням. Казалось, он вот-вот навсегда исчезнет в тумане, хотя она знала, что мол скоро кончится.

Сначала она пошла к его дому — к прелестному старому деревянному коттеджу с пристройками, протянувшимися вдоль пляжа. Это место всегда напоминало ей его самого — длинного и нескладного, поражающего неожиданными сокровищами души. В одной из пристроек находился кабинет, где он принимал пациентов, — маленький, очаровательный кабинет с приемной и отдельным входом.

Софи постучала и, не дождавшись ответа, заглянула внутрь через стеклянное окошко в двери. Чувство печали охватило ее при виде благородного беспорядка, несущего печать его присутствия. Книжные полки и ящики стола были забиты и заставлены любимыми вещами Клода — старинным стеклом, морскими диковинами... и ее фотографиями в рамках. Он не убрал их, отметила она, прижавшись лбом к стеклу.

Софи закрыла глаза и вздохнула. Почему он этого не сделал?

Догадаться было нетрудно. Клод очень походил на нее. Он тоже копил счастье. В первый же раз, увидев его кабинет, она почувствовала родственную душу. Софи начала копить памятные вещички еще в детстве, потому что это было единственным, что придавало ей ощущение хоть какой-то устойчивости в жизни. Тетка прилагала гораздо больше усилий к тому, чтобы сбыть Софи с рук, чем к тому, чтобы позаботиться о ней как о своей племяннице. От эмоционального удушья Софи спасало лишь то, что она умела лелеять каждый редкий миг радости. Она прятала от всех свою «коллекцию хлама», как называла это тетка, и доставала ее, лишь, когда наступали сумерки, и дом затихал. Тогда, закрывшись в чулане, она вынимала то, что прятала в коробке из-под обуви — полоску бумаги, хранящую след руки ее одноклассника, к которому она испытывала особую симпатию, похвальное замечание учительницы, — и заново переживала связанные с этими вещичками приятные воспоминания, пока не сваливалась, обессиленная, сморенная сном. Эти безделушки были ее талисманами.

Клод стал тем, кто снова научил ее верить всем сердцем, причем не только тому, как верить, но и — кому. Джей был слишком неугомонен, Уоллис слишком непоколебима, Маффин можно было верить только до тех пор, пока речь не заходила о ее собственных интересах. Клоду она доверяла безоговорочно, по решающий шаг в становлении собственной личности сделала тогда, когда научилась верить и доверять себе самой.

— Клод, подожди!

Когда Софи подбежала достаточно близко, он услышал и обернулся. Она увидела его печально поникшую голову и какую-то побитую улыбку. Он ничего не скрывал. И впервые Софи дрогнула. Он старался превозмочь случившееся по-своему, и, вероятно, ей следовало бы оставить его наедине с самим собой.