– Энни?

Задержав от испуга дыхание, она поняла, что мистер Дашелл только что обратился к ней, а она прослушала его слова, забыв обо всем на свете.

– Простите, сэр, что вы сказали? Я не расслышала.

– Только что, – повторил Эльдон, – там, у дома, ты сказала мне, что у тебя нет семьи.

– Они были ирландцы, сэр, и все погибли во время голода.

– Как же тебе удалось избежать этой участи?

Энни остановилась. Дорога убегала вперед, скрываясь за поворотом направо. Земля была плотно утрамбована колесами повозок.

– У меня было два брата, – ответила она.

В ее снах братья возникали чаще, чем родители. Отец, мать представлялись ей неопределенно, словно какие-то духи, но братьев – Коннора и Майкла – она видела ясно. Тогда она была совсем маленькой, слишком маленькой для того, чтобы самостоятельно передвигаться; плотно завернутая в одеяло, она лежала на краю дороги. В летнем небе не было видно птиц, не было слышно их пения. До нее доносился только ритмический стук железа о камень, камня о камень. Не менее регулярно повторялся другой звук. Это кашлял один из ее братьев.

– У меня было два брата, сэр, – повторила она.

Они с Эльдоном остановились. Ее слова прозвучали так же отчетливо, как звук удара кирки о каменистый грунт.

– Их звали Коннор и Майкл, они работали на дороге вместе с родителями.

Хотя она сказала правду, но в ее снах они никогда не работали, они всегда были рядом с ней. Они пахли травой. Один из них кашлял. Иногда они опускались рядом с ней на колени и пели колыбельные песни в такт звукам дорожных работ. Они пахли землей. Иногда они дотрагивались теплыми ладонями до ее спеленутого маленького тела. Они возвышались над ней, словно горы, и она чувствовала себя в безопасности под их защитой.

– На какой дороге? – спросил Эльдон.

Энни знала о себе, о своем происхождении очень мало, только то, что когда-то рассказывала ей миссис Куллен. Родилась она в 1845 году в графстве Клэр. Летом следующего года на картофель напала парша,[1]по всей Ирландии он почернел и сгнил прямо на полях, причем зловоние стояло еще много месяцев и разносилось ветром по округе. Осенью этого же года британское правительство приступило к осуществлению планов помощи голодающим, которых решено было занять на общественных работах. Так ее родители и братья отправились строить дорогу, и в январе отец там умер. Братья подхватили лихорадку, и ее мать просила Кулленов забрать с собой в Англию всех ее детей, но те не смогли взять мальчиков, так как они были больны и передвигались с трудом. Ее мать отдала Кулленам все ценное, что имела, в уплату за ее содержание – серебряный, доставшийся от бабушки медальон, обручальное кольцо. «Я вынуждена была их продать, – не раз говорила миссис Куллен Энни, – чтобы все мы смогли выжить». Энни была далека от того, чтобы осуждать ее за это. Но всякий раз, когда разговор заходил о кольце и медальоне, она чувствовала в словах миссис Куллен какую-то материальную тяжесть, некий вес, будто эти слова можно было подержать в руках вместо предметов.

– Общественные работы, – объяснила Энни. – Схемы помощи голодающим. Сначала чинили старые дороги и строили новые, которые действительно были нужны. Но людей было слишком много, и для них придумали работу, в которой не было никакой нужды. Моим родителям пришлось строить дорогу, которая не вела никуда, ничего не соединяла. Она даже близко не подходила ни к одной деревне.

Энни взглянула на дорогу, на которой они стояли: плавно поворачивая направо, эта дорога так бодро убегала вперед, словно ей передалась энергия путников, двигающихся по ней в неутомимом стремлении к своей цели.

– Мой отец умер на дорожных работах. Меня отправили в Англию с семьей, которая решила искать спасения там. Мои братья заболели лихорадкой и, я думаю, умерли вскоре после моего отъезда. Из Англии эта семья послала моей матушке известие о своем благополучном прибытии, но ее уже не было.

– Не было?

– Она уже умерла, сэр. Господь прибрал и ее.

Для Энни ее мать была не более чем героиней рассказа. Далеким, неуловимым чувством, которое улетучивалось, как только она просыпалась. От того времени в ее памяти не осталось вообще ничего реального – только рассказы и сон, в котором ее братья призраками склонились над ней.

– Мне часто снится эта дорога, – сказала она. – Пыльная, разбитая колесами и лопатами. Я никогда не вижу во сне родителей, не знаю, как они должны выглядеть. Но я вижу ту дорогу – она совсем не похожа на эту. Она вообще не похожа ни на что в этом мире.

Они пошли дальше. Чувствуя, что все, какие были, слова вылетели из ее уст с легкостью мотыльков и, подхваченные ветром, унеслись прочь, Энни не могла больше говорить. Никогда и никому прежде она не рассказывала о своих снах. Все, что она сейчас рассказала, никогда к ней больше не вернется. Не будет принадлежать ей одной.

Эльдон тоже не мог говорить. Рассказ Энни лег на него невыносимым бременем. Он понимал, что самые искренние слова сочувствия будут в этом случае недостаточны и неуместны. Все, что он мог сейчас сделать, – это просто молча идти с ней рядом. Отныне эта дорога навсегда сольется для него с той, другой, исчезающей в прошлом дорогой из ее снов.

– Если бы мы были не те, кто мы есть, я бы пригласил тебя на ужин, – сказал Эльдон.

Они приближались к дорожному трактиру. За ним виднелась небольшая деревня. Доносились голоса людей и ржание лошадей.

Энни решила было, что разницу между ними он видит в ее ирландском и собственном английском происхождении. Она оглядела сидящих вокруг людей. Их было около дюжины за столами на открытой веранде трактира. Возчики. Батраки. Никого, похожего на джентльмена, как мистер Дашелл. Ни одной девушки, похожей на горничную, как она сама. Действительно, такие разные люди и не появляются вместе.

Энни давно уже не приходилось бывать в трактире. Когда-то с одной из «Джейн» с Портмен-сквер от случая к случаю наведывалась в подобные заведения неподалеку. С одной из хороших «Джейн». Всех многочисленных кухарок, прошедших через кухню миссис Гилби, Энни делила на хороших и плохих «Джейн». Плохие задерживались там дольше. Та хорошая «Джейн» несколько раз водила Энни в трактир. Настоящее имя ее было Мэри-Энн. Однажды, выпив лишнего, она взобралась на стул у трактирной стойки и спела веселую песню про свои исподники. Все смеялись и хлопали в ладоши, и каждой из них поднесли стаканчик за счет заведения.

Мэри-Энн задержалась у миссис Гилби ненадолго, и Энни скучала по ней больше, чем ожидала. Особенно ее очаровывала непредсказуемость Мэри-Энн: как это вдруг ей пришло в голову взобраться на стул среди шумной толпы подвыпивших посетителей трактира и исполнить непристойную песню? Мэри-Энн сумела настолько потрясти Энни, что та на какое-то время забылась, перестав следить за своими поступками строгим взором миссис Гилби и господа бога.