– Друзья мои, – изобразил Адамс серьезный и торжественный тон. – У меня нерадостные новости для вас, но мы все равно победим. Новая советская межконтинентальная баллистическая ракета «Гардеробщица А-3» с боеголовкой типа С рассеяла радиоактивную поваренную соль на территории в пятьдесят квадратных миль вокруг Карфагена, но это лишь показывает нам… – Он призадумался. – Что у нас производили автоматические фабрики Карфагена? Вазы? – В любом случае дальше уже была работа Линдблома. Выставка фотографий, которую отсканирует многолинзовая система телекамер в невероятно огромных и запутанных – и заполненных абсолютно любым возможным реквизитом – павильонах московской студии Айзенбладта. – Вот, мои дорогие друзья и сограждане, вот и все, что осталось; но генерал Хольт только что доложил мне, что наш удар возмездия с использованием нового наступательного оружия устрашения, игрушечного ружья «Полифем X-B», полностью уничтожил весь военный флот Афин, и с божьей помощью мы…

– Знаешь, – задумчиво сказал Линдблом из крохотного спикера бортовой видеосвязи. – Если бы кто-то из людей Броуза подслушивал наш разговор, то ты выглядел бы исключительно бледно.

Словно жидкое серебро, огромная река под ним запетляла с севера на юг, и Адамс наклонился, чтобы взглянуть на Миссисипи и оценить ее красоту. Это не было делом рук восстановительных бригад; под утренним солнцем блестел один из элементов первозданного творения. Того исходного мира, который не нужно было воссоздавать или реконструировать, потому что он никуда и не уходил. Вид этот, так же как и вид Тихого океана, всегда приводил его в чувство, отрезвлял, ибо означал, что нечто оказалось сильнее; нечто смогло выстоять.

– Да и пусть мониторят, – сказал Адамс, полный бодрости; он черпал силу из вьющейся серебряной полоски под ним – достаточно силы, чтобы сбросить вызов и отключить видеосвязь. Просто на случай того, что Броуз и впрямь подслушивал.

А потом, уже за Миссисипи, он увидел некое сосредоточение созданных человеком вертикальных и крепких строений и вновь испытал странное ощущение. Потому что это были гигантские озимандийские[2] жилые дома, возведенные неустанным строителем Луисом Рансиблом. Той состоящей из одного человека муравьиной армией, что на своем пути не сгрызала все своими челюстями, но, напротив, множеством своих металлических рук строила повсюду одну и ту же исполинскую жилую структуру – с детскими площадками, плавательными бассейнами, столами для пинг-понга и мишенями для дартса.

И познаете истину, подумал Адамс, и истина даст вам власть порабощать. Или, как сказал бы об этом Янси, «Друзья мои, американцы. Здесь передо мной сейчас лежит документ столь священный и судьбоносный, что я собираюсь просить вас…» И так далее. А вот теперь он почувствовал себя уставшим, а ведь он еще даже не добрался до Пятой авеню в Нью-Йорке, до Агентства, не начал свой рабочий день. В одиночестве, в своем поместье над океаном, он чувствовал, как вьющийся, словно водоросли, туман одиночества растет днем и ночью, забивая глотку, не давая сказать ни слова; здесь же, в пути через возрожденные и пока еще не возрожденные (но, господи, вот уже скоро!) области – и, конечно, все еще горячие точки, что встречались время от времени на его маршруте, словно лишайные круги, – он чувствовал этот неловкий стыд. Стыд тлел в нем, но не потому, что восстановление было злом, но – это было злом, и он знал, кем и чем это было.

Как было бы хорошо, если бы осталась одна-единственная ракета, сказал он себе. На орбите. И чтобы мы могли нажать одну из тех причудливых старинных кнопок, что были тогда в распоряжении генералов, и чтобы эта ракета сказала фуууууум! Прямо по Женеве. Прямо по Стэнтону Броузу.

Господи боже, подумал Адамс, может быть, в один прекрасный день я запрограммирую компьютер не на речь, даже на такую хорошую, что лежит тут рядом со мной, что я все же выдал вчера вечером, а на самое простое и спокойное объявление о том, что на самом деле происходит. И я прорвусь через компьютер в сам симулякр, а потом на аудио– и видеозапись, потому что он ведь автономный и редактуры там нет, разве что Айзенбладт вдруг заглянет случайно ко мне… и даже он, технически, не имеет права изменять речь на аудиозаписи.

И вот тогда небо рухнет на землю.

Должно быть, будет очень интересно наблюдать, размечтался Адамс. Если ты успеешь удрать достаточно далеко, чтобы посмотреть.

– Слушайте, – ввел бы он в программу Мегавака 6-V. И тогда внутри у компьютера закрутились бы все эти его маленькие хитрые причиндалы, и изо рта симулякра прозвучало бы именно это – но в трансформированном виде; простое слово обрело бы ту тонкую, подтверждающую детализацию, которая придала бы правдоподобие тому, что было бы иначе – давайте посмотрим правде в глаза, подумал он ядовито, – невероятно наглой и неубедительной историей. То, что вошло бы в Мегавак 6-V как обычное слово, логос, явилось бы перед телекамерами и микрофонами замаскированным под заявление, причем такое, которому никто в здравом уме – особенно находясь в подземном заточении пятнадцать лет – не осмелился бы не поверить. И это стало бы парадоксом, поскольку сам Янси освятил бы это заявление; как в старом софизме «Все, что я говорю, есть ложь», оно само противоречило бы себе, завязалось бы, гибкое и скользкое, в добрый и тугой морской узел.

Но чего этим можно будет добиться? Поскольку, само собой, Женева немедленно опровергнет это… и нам это совсем не нравится, услышал Джозеф Адамс внутренний голос, тот голос, который он наравне с другими Янси-мэнами давным-давно впустил внутрь себя. Супер-эго, как называли это довоенные интеллектуалы, а до этого – укусами внутренней вины или каким-то иным старинным и наивным средневековым термином.

Совесть.

Стэнтон Броуз, забившийся в свой Festung, в подобную замку крепость в Женеве, словно некий алхимик в остроконечной шляпе, что, по поговорке, «могуч и вонюч», словно гниющая и разлагающаяся, бледно-светящаяся морская рыба, мертвая макрель с затуманенными будто глаукомой глазами… но выглядел ли Броуз так на самом деле?

Лишь дважды в своей жизни он, Джозеф Адамс, реально видел Броуза во плоти. Броуз был стар. Сколько там ему, восемьдесят два? Но отнюдь не хрупок. Не жердь, обмотанная лентами высушенной, выдубленной плоти; в свои восемьдесят два Броуз весил тонну, перекатывался и колыхался, качался будто корабль на волнах, изо рта у него текло и из носа тоже… и все же его сердце билось, поскольку, само собой, было артифорг-сердцем, плюс артифорг-селезенка и артифорг-и-так-далее.

И тем не менее настоящий Броуз существовал. Потому что его мозг был не искусственным