— А ты отдай портфель Дорохову. Он один отнесет, — неожиданно предлагает Кохов.

Гальперин вздрагивает, застывает, смотрит на капитана с испугом.

— Вы что?! Разве так можно шутить!.. — Его желтые ресницы начинают часто-часто моргать. Гальперин с опаской оглядывается на солдат, которые расположились поблизости и прислушиваются к нашему разговору.

Вслед за Коховым мы сходим по ступенькам в блиндаж — капитальное сооружение, какие умеют строить только саперы. Стенки траншеи, ведущей к входу, забраны горбылем. Массивная дверь сделана из толстых, гладко обструганных досок. А сверху три наката из бревен, подобранных по толщине одно к одному. Такое перекрытие, наверное, способно выдержать солидную бомбу, не говоря уже о снарядах любого калибра.

В дверях нас встречает высокий плечистый майор. Он отходит на середину блиндажа и, наклонив голову, как будто потолок мешает ему выпрямиться, смотрит на нас выжидательно и изучающе. На его выцветшей, изрядно поношенной гимнастерке больше десятка орденов и медалей, которые при ярком электрическом освещении отбрасывают слепящие зайчики света.

У майора простое лицо с крупными грубоватыми чертами, прямой нос и темные кустистые брови. Судя по взгляду, глаза его не умеют прятаться, всегда смотрят открыто и смело. И только белая шапка седых волос выглядит у него чужой, искусственной. Она напоминает парик.

Если судить по лицу комбата — здоровому, ровному загару щек, по его высокому гладкому лбу, на котором нет ни одной морщинки, — ему не дашь больше тридцати — тридцати пяти. Но седина делает майора гораздо старше. Словно на память о молодости оставила она ему нетронутой маленькую темную прядку волос, стрелкой уходящую к левому уху. Ее заметно сразу, как только он поворачивается боком.

И здесь, в блиндаже, тоже все сделано капитально и аккуратно. Стена, к которой вплотную примыкает массивный стол, обшита широкими гладкими досками. Между ними нет ни одной, даже самой крохотной щелки. За перегородкой, возведенной до середины землянки, видна самодельная кровать. Она надежно покоится на чурбаках, врытых в землю. Вторая такая же — у стенки справа. На кроватях синие байковые одеяла и настоящие пуховые подушки, которых я не видел уже давненько. У нас в полку даже Демин не возит с собой подушек.

Пока Кохов беседует с майором, продолжаю рассматривать помещение. У каждой койки по табурету. В углу буржуйка. На ней зеленый эмалированный чайник, — наверное, трофейный. У стола две скамейки — настоящие, со строганными ножками и распорками. На самом видном месте вырезанный из журнала цветной портрет Сталина. Над телефоном и картами, разбросанными на столе, висит офицерская планшетка. В блиндаже и тепло, и светло, и как-то по-особому, по-домашнему уютно.

Отдохнуть бы здесь денек-другой, поспать на этих пуховых подушках, погреться у жарко натопленной буржуйки, посидеть с книжкой под настоящей электрической лампочкой, от которой по потолку и стене тянется толстый резиновый шнур — вниз, в угол, к автомобильному аккумулятору, прикрытому сверху фанерой.

Наговорившись вдоволь с майором, выяснив все вопросы, Кохов заметно оживляется. Он рассказывает комбату несколько коротеньких анекдотов и после каждого сам начинает смеяться первым. Наконец, словно вспомнив о нашем присутствии, поворачивается ко мне.

— Значит, так, — говорит он бодро и весело. — Я остаюсь здесь, на командном пункте батальона. Зуйков пока будет со мной. А тебе, Дорохов, особое задание. Отведешь лейтенанта Гальперина на высотку. Помни, ты отвечаешь не только за жизнь и здоровье начальника финансовой службы, но и за всю полковую кассу.

Выговорившись, Кохов доверительно посматривает на майора, снимает полушубок, небрежно бросает его на кровать.

— Дорохов, вы и старший сержант Смыслов отныне в моем распоряжении. Вашего командира взвода лейтенанта Бубнова я об этом предупредил. Начиная с завтрашнего утра — с восьми ноль-ноль — вам обоим поочередно являться ко мне с донесениями через каждые четыре часа. Понятно?

— Ясно! А с какими донесениями?

— Будете наблюдать за передвижением противника между Омель-городом и Нерубайкой и передавать все данные мне, постоянно держать меня в курсе. Понял?

— Так точно!

— Повтори.

— Являться с результатами наблюдений через каждые четыре часа по очереди со Смысловым!

— Правильно! Люблю, когда понимают сразу!

Кохов удовлетворенно смеется.

— Минутку, еще не все. Сейчас товарищ майор даст пакет командиру саперной роты. Передашь его Грибану. Пусть он срочно обеспечит доставку пакета товарищу лейтенанту…

— Редину, — подсказывает майор, подписывая бумажку. Он вкладывает листок в конверт и протягивает его мне.

— Учти, секретное.

И странно — оттого, что он с первого слова со мной на «ты», мне ничуть не обидно. Даже наоборот, его властный тон вызывает уважение.

В обратный путь мы шагаем вдвоем с Гальпериным. Я иду впереди, потому что лейтенант упорно уступает дорогу.

— Я очень беспокоюсь за деньги и не спал целую ночь, — жалобно, искренне и проникновенно говорит Гальперин. Он вообще искренний человек и не умеет скрывать своих чувств. И лейтенантом он стал, наверное, по какому-то недоразумению. Все манеры, привычки, слова у него сугубо штатские. Он даже не умеет, не научился приветствовать по-военному. И армейская форма сидит на нем как-то боком, разъезжается на его фигуре и вкривь и вкось.

Рассказываю, что на нашем пути будет опасный участок, который простреливается немцами. Гальперин неожиданно забегает вперед, останавливает меня и с детской непосредственностью восклицает изменившимся голосом:

— А как же деньги?! Мы не имеем права идти на риск!

— Но у нас нет другого пути.

Я долго объясняю ему обстановку. Гальперин стоит передо мной встревоженный, нахохлившийся и слушает с преувеличенным вниманием. В конце концов уяснив, что особой опасности нет, что час назад мы без помех прошли этой дорогой втроем, он отступает в сторону, и мы снова двигаемся вперед к скирде.

Хлюпают под ногами калужины — не промерзшие в глубину борозды, хрустят прихваченные морозом верхушки кочек…

«А Кохову повезло… Сейчас он, наверное, уже отдыхает в мягкой теплой постели или сидит у железной печки, первый раз по-настоящему отогревается за все эти тревожные и холодные дни и ночи…».

Впереди, в нескольких метрах от нас, с верхушек борозд взвиваются крохотные пепельно-серые фонтанчики. И тотчас же раздается противное взвизгивание пуль, отскакивающих от земли рикошетом.

— Бежим!

Пригнувшись, втянув голову в плечи, бросаюсь вперед и бегу, не оглядываясь, больше ничего не видя перед собой; кроме мелькающих под ногами борозд. Останавливаюсь за Скирдой. Оглядываюсь на лейтенанта и застываю от страха и удивления.

Гальперин лежит вниз лицом. Не поднимая головы, он то и дело выбрасывает перед собой портфель и, словно подтягиваясь к нему, медленно; по-пластунски продвигается вперед. А вокруг него все больше и больше белесых фонтанчиков, взбиваемых пулями. Его расстреливают из пулемёта!

— Бегом! Бегом! — кричу ему