Где все? Что тут происходит?

– Наталья! – крикнул мужчина во тьму, ожидая услышать ответ, но никто не откликнулся.

– Нина! Лида! Дети! Кто-нибудь! – молчание. Лишь Алешка завыл сильнее, но все равно как-то глухо, будто между отцом и сыном находилось препятствие. Печка! Точно! Слабоумный спрятался за печку! А где же остальные? Справа на столе должен стоять свечной огарок. Михаил медленно, ощупывая ногами пол, подошел к столу, нашарил огарок. Чиркнул зажигалкой – в свое время в другом поселке в заброшенном магазине он нашел несколько блоков столь ценных приспособлений для розжига огня – и свет свечи еле-еле раздвинул тьму. Его явно оказалось мало для просторного помещения, но достаточно, чтобы рассмотреть часть деталей. Если бы пришлые остались здесь, то на Михаила бы уже напали. Поэтому Прохоров повесил оружие на плечо, поднял свечу вверх и вышел на середину комнаты. И чуть не упал, споткнувшись о большую кучу на полу.

Сердце зашлось в груди, а горло сжало от предчувствия беды. Он аккуратно присел рядом и поднес источник света к куче. Слезы хлынули потоком.

Слабый свет озарил бледное, без единой кровиночки, лицо женщины. Обескровленные губы, открытые безжизненные глаза и струйка темной жидкости, засохшей в уголке рта. А на полу – темная лужа уже засыхающей крови.

Прохоров зажал свободной рукой рот, чтобы не закричать, но из горла все-таки вырвалось нечто, похожее на рычание.

Вот же-ж суки!

Он поднял огарок вверх и чуть дальше различил еще две бесформенные груды одежды. Тоже жены! Да что же это? Как же? Почему? Рой вопросов в голове сменился вдруг звенящей пустотой, словно по черепу ударили чем-то тяжелым. Вот и все: жизнь окончилась внезапно и бессмысленно. Жен нет, дети… Где же дети? Следовало взять себя в руки и разобраться, ведь во тьме не наблюдалось больше тел, да и Алешка где-то выл. Он-то живой! А где остальные? Прохоров поднялся и зажег все огарки и лучины по периметру комнаты. Она наполнилась мрачным, призрачным светом танцующих и коптящих огоньков. Три трупа лежали посреди помещения, а из-за печки показался Алешка – тощий семнадцатилетний пацан. Он, не переставая, жалобно скулил на одной ноте, трясся всем телом, а в глазах его читался непередаваемый страх. Но рассказать, что стряслось, юродивый не мог: просто не умел. Хотя ему, видно, было, что рассказать: около глаза наливался обширный синяк. Нападавшие явно били Алешку.

Михаил тяжело посмотрел в сторону сына, взял огарок и пошел проверять остальные помещения: вдруг кто-то успел спрятаться! Но нигде никого не было, лишь перевернутые кровати, распотрошенные шкафы и разбросанная утварь. Бардак и разорение, и ни следа детей. Что же тут произошло? Детей нет, жены убиты, но не изнасилованы – это очевидно. А Алешку били – зачем? Допрашивали? Узнавали, нет ли еще кого? Если ушли, значит, не узнали! Иначе бы точно оставили засаду! Это их с дочерью шанс! Шанс незаметно подобраться к пришлым, настигнуть их внезапно и отомстить.

– Ах ты, дурак! – раздался снизу крик Алексы, очевидно, она зашла в дом и, увидев трупы, напала на Алешку, который не защитил женщин и детей.

– Урод! Кретин! Почему ты не спас их?! – девчонка почем зря лупила брата кулаками, а тот лишь съежился у печи и скулил еще сильнее. Михаил хмуро посмотрел на это, но ничего не сказал, а дочь, завидев отца, отстала от старшего брата и попыталась найти оправдания.

– Он… Он… Он… – начала Сашка, задыхаясь от слез, но не смогла продолжать. Отец лишь махнул рукой.

– Он недоразвитый и слабоумный. Что ты от него хочешь? – дочь лишь закрыла лицо руками. А Михаил прошелся по комнате, закрывая глаза женам. Что бы тут ни случилось, надо что-то делать. Пока он не увидел тел детей, они для него живы. Все, до единого. Значит, пришлые их забрали. С какой целью, сейчас не важно. Раз их забрали, надо их догнать и выручить. Или убедиться, что дети мертвы, и отомстить! Смерть своих жен он так не оставит! Раз посмели убить их, значит, пусть держат ответ! Он этим уродам еще в глаза посмотрит! Прохоров не заметил, как от злости так сильно сжал свечу, что она потухла, а огарок превратился в бесформенное нечто.

– Дочь, – позвал он, а когда Алекса опустила руки и посмотрела на отца, кивнул в сторону подпола. Слезы все еще струились по щекам. – Достань НЗ и выйди на улицу. Мне кое-что надо закончить здесь!

– Хорошо, отец, – кивнула дочь и принялась поднимать старый ковер в углу комнаты. Но потом остановилась, – что будем делать, пап?

Михаил помолчал, почесывая бороду, а потом, растягивая слова, ответил:

– Я их на деревья подвешу и буду медленно сдирать кожу, прижигая раны, чтобы кровью не истекли. Чтобы дольше боль ощущали… Я буду смотреть им в глаза и видеть сожаление и раскаяние в том, что они совершили, но их жизнь будет платой за смерть моих жен! В ад они попадут только через жуткие страдания! Давай, Саш, не тяни время. Каждая секунда на счету. Мне не терпится воткнуть нож в одну из сволочей.

Алекса нырнула в темный подпол, выудила оттуда два туго набитых рюкзака и, оставив один отцу, вышла с ружьем в ночь.

А Михаил тем временем натаскал из комнат тряпье и сложил в одну кучу посередине. Осталось еще одно дело…

Прохоров подошел к немного успокоившемуся сыну и обнял его. Алешка зарылся лицом в теплую куртку отца, продолжая ныть. Михаил чувствовал крупную дрожь, колотившую пацана изнутри.

Прохоров покрепче сжал армейский нож, а другой рукой – шею сына, и прижал того к себе, чтобы парень не отрывал головы от его плеча, чтобы, не дай бог, не посмотрел ему в глаза. Тогда не получится сделать задуманное. И, направив нож в грудь мальчишки, резко нажал. Алешка задергался в конвульсиях, попытался отпрянуть, но агония продолжалась недолго. Инвалид вскоре затих в объятиях отца. Прохоров вытянул нож, обтер его об одежду сына и спрятал. Потом положил тело на деревянный пол. Вытер рукавом не унимавшиеся слезы и поджег груду тряпья, затем, не оглядываясь, вышел со вторым рюкзаком.

Старенький механический фонарик зажужжал в его руке, выхватив из тьмы дочь и следы транспортного средства, что разрушило забор.

– Мы уходим, – хмуро буркнул Михаил, осматривая следы. Направление движения транспорта оказалось легко определить.

– А Алешка? – спросила Алекса, нервно переминаясь с ноги на ногу.

– Он остается, – выдавил из себя отец. – Ему с нами тяжело придется…

– Ты что? – воскликнула Саша. Она вдруг поняла все. – Ты что сделал?!

– Он бы не выдержал и стал обузой, – словно оправдываясь, ответил отец. А дочь метнулась к нему и принялась бить, куда попало.

– Он мой брат! Он твой сын! И ты его!.. Ты его… Ты! Ты! Ты! Как ты мог?!

Прохоров перехватил ее руки и прижал к себе. Крепко-крепко. Так, чтобы у вырывающейся девочки не осталось возможности шевельнуться. Пусть уж она сейчас испытает эти эмоции и перегорит, чтобы голова в будущем оставалась трезвой и ясной. Александра ревела уже во весь голос, но вырываться перестала. До нее потихоньку доходила неудобная правда, а отец тем временем гладил девочку по волосам.