Картина, появившаяся после того, как я сомкнул веки, представляла собой обычную зыбкую пелену темно-пурпурного, темно-серого и других оттенков, которые невозможно различить настолько, чтобы назвать их каким-то конкретным цветом. Пелена как была с самого начала, так и останется, но я начал вглядываться в нее, зная, чего ждать, не в состоянии теперь что-то изменить, потому что это просто ожидание следующего события. Почти сразу же появилось туманное желто-оранжевое свечение. Оно окрасило нечто имеющее гладкие, закругленные и удлиненные формы, какую-то деталь человеческого тела, но без какой-нибудь подсказки невозможно было определить, нога или нос передо мной, рука или палец, грудь или подбородок. Вскоре сероватый мужской профиль, почти полностью очерченный, неся на себе печать то ли озадаченности, то ли глубокого раздумья, медленно проплыл перед этой картиной и стер большую ее часть. Верхняя губа задергалась, внезапно увеличилась и стала медленно раздуваться, неторопливо набухая, пока не превратилась в обрубок толстой кишки. Второе оранжевое пятно начало вспыхивать с неравномерными промежутками в нижней части картины, и в эти моменты можно было разглядеть, как на обрубке набухли вены и он влажно поблескивает. Лицо запрокинулось и исчезло из виду. Когда оранжевое свечение потухло, все повторилось как бы заново: зыбкая коричневато-желтая пелена появилась и быстро исчезла, открыв вход в мрачный грот, стены и потолок которого показались бы живой плотью, если бы не полное отсутствие узнаваемых подробностей, только характерный внешний признак – по-луматовый-полулоснящийся отлив, присущий голой коже.

Предметы увеличивались в размере, кружились, меняли очертания, и я не смог бы определить с точностью, как долго длился этот сеанс, – возможно, пять минут или, что тоже возможно, не больше полминуты. Некоторые из видений вызывали удивление, но удивлять всегда было их свойством, хотя до сих пор я не сталкивался с чем-нибудь таким, что удивило бы меня сверх меры. Они даже начали слабеть, ужались, стали трудно различимыми. Затем мятый лоскут коричневатой плоти содрогнулся в конвульсиях и начал складываться гармошкой. Обозначились продольные полоски, они окрасились в оливково-зеленый цвет, образуя очертания молодого дерева, его ствол и ветви – из той породы деревьев, у которых множество отростков тянутся вверх более или менее вертикально и параллельно друг другу: нечто новое в среде, имеющей исключительно антропоидные формы, новое и в какой-то мере снимающее напряжение. Древовидный образ унаследовал конвульсивные, резкие движения той мясистой массы, которая его породила. Постепенно его сучья и менее крупные отростки срослись в нечто приблизительно сходное – по тем не особо строгим меркам правдоподобия, применимым в данной ситуации, – с мужскими бедрами, половыми органами и торсом примерно до уровня сосков. Выше находилось что-то плохо различимое. Каждый из этих органов сохранял свою первоначальную растительную индивидуальность, продолжая функционировать как тесное единение ствола, веток, стеблей и листьев. Я попытался вспомнить, чей рисунок или чью картину напоминает этот агломерат, но меня отвлек шум, далекий, но вполне узнаваемый: шорох листьев и потрескивание веточек, – такой звук слышен, когда человек или крупный зверь пробирается сквозь чащу. И в то же самое время освещение картины начало сдвигаться, и выступила из темноты верхняя часть груди, горло и шея, острый выступ деревянного подбородка.

Я прижал пальцы к векам и потер с ожесточением глаза: у меня не было ни малейшего желания увидеть лицо, которое увенчивало собой подобную тушу. В одну секунду, буквально в долю секунды, все исчезло – и шум, и остальное. Чтобы успокоиться, я убедил себя в том, что меня встревожил какой-то наружный звук, но я, однако, знал наверняка, что это потрескивание веток донеслось изнутри. Раньше у меня никогда не возникало сомнений, что все «виденное» мной на самом деле не существует, и теперь я был уверен: все только что «услышанное» – тоже галлюцинация. Завтра меня, может, и ужаснет перспектива регулярных или спорадических слуховых «сопровождений» моим ночным видениям, но сейчас мне было не до этого: я устал. Закрыв глаза опять, я сразу увидел, что сеанс закончился: весь накал, вся напряженность исчезла из картин, создаваемых моими глазными нервами, и колыхание темной пелены перед моим взором слабело и слабело с каждым вдохом и выдохом.

Я приблизился к самой кромке сна. Началось то, что, как я знал, неизбежно последует: судорожные подергивания. Правая ступня, вся правая нога, голова, рот и подбородок, верхняя губа, потом как будто вся верхняя половина тела выше пояса, левое запястье приходили в движение сами по себе, резко подергиваясь; пару раз этому предшествовало неуловимое, едва заметное ощущение, дающее знать о приближающемся толчке, но чаще совсем ничего нельзя было предугадать. Иногда сон на мгновение пропадал после сдвоенных, как я полагаю, конвульсий, хотя я не успевал установить, где именно дергает, а потом сразу трижды толкнуло в плече – будто чья-то рука встряхнула меня спящего, и, если бы я не помнил схожих острых ощущений, случавшихся ранее, это сильно встревожило бы меня теперь. А потом образы – и мысли и слова – появились неизвестно откуда, и все смешалось в нечто новое, имеющее все более отдаленное отношение ко мне: красивое платье, извините, вас просят к, вам следует понять, очень вкусный суп, если в моих силах, давным-давно, быть очень пыльным, не соглашаться с тем, как он, в ту секунду, как она оказалась там и впоследствии, вода с чем-то, там у камина, милая, дерево, ложа, окно, плечи, лестничные ступени, жарко, извини, человек…

В десять утра я находился в кабинете; мы с Дэвидом Палмером заканчивали обсуждение наших планов на сегодняшний день.

– Как там Рамон? – спросил я.

– Он уже закончил с салатницами, и неплохо справился, надо признать, если не вдаваться в подробности, и я поставил его на кофейники. Пока что никаких жалоб. С его стороны, я имею в виду.

– Проследи за ним, будь добр, когда он будет выполнять поручения главного повара. И чашечки для приготовления мороженого – растолкуй ему, что они должны быть идеально чистыми, пусть даже клиенты и не видят их никогда.

– Я уже объяснил ему это, мистер Оллингтон.

– Хорошо, но напомни еще раз, а если надо, так и пригрози. Скажи ему, чтобы принес их мне перед обедом, и я лично проверю. Да, вот что еще – пусть сделают две дополнительные порции нам наверх, у меня сын с женой приезжают. Ну, все как будто?

– Еще один вопрос. Пропало банное полотенце – из номера, где останавливалась та парочка из Бирмингема, и пепельница – тяжелая такая, стеклянная.

– Знаешь, Дэвид, меня подмывает сесть за руль и смотаться в Бирмингем, найти, где живут эти мерзавцы, вломиться, когда их не будет дома, и забрать свое полотенце. Это единственный способ получить его обратно. Или будем впредь вешать в номерах старые половые тряпки и кухонные салфетки, а под окурки выдавать консервные банки из-под зеленого горошка. Давно пора так сделать, и больше никогда не возникнет проблем. А другого выхода не вижу, ей-богу. Если у тебя все, то я поеду в Болдок.

– У меня все, мистер Оллингтон. – На лице Дэвида, вытянутом и чуточку смешном, появилось строгое выражение. – Я еще хотел сказать, что если требуется какая-то помощь помимо кухни и бара, то можете на меня рассчитывать. Вы только скажите. И остальная прислуга так же настроена.