И вот теперь замшелый «Ил» – ровесник его бывшей «копейки» – принес богатея с берегов Невы к берегам Томи. Стюардесса скучным голосом напомнила о необходимости пристегнуть ремни при посадке. А Саня чуть ли не ронял слюни, предвкушая, какие дела он закрутит теперь в Томске…

Да вот только не было рядом с ним человека, готового – нет, не деньгами – хотя бы добрым, ласковым словом поддержать его. Вернуть ему то, без чего жить становится невыносимо и незачем.

Веру. Надежду. Любовь.

Аэропорт города Томска почти ничем не отличался от десятков российских аэропортов средней руки.

С помпой объявленная местными властями реконструкция коснулась взлетно-посадочной полосы, и с прошлого года город стал принимать широкофюзеляжные «Ил-86».

Но сам аэровокзал оставался старым.

Он был построен сразу после войны и реконструировался последний раз в шестидесятые годы. Длинный и приземистый сарай в один высокий этаж со стеклянным фасадом и кирпичная двухэтажная административная пристройка. Никаких эскалаторов, гибких пассажирских переходов прямо в салон самолета и прочих новомодных новшеств. Все как в старые добрые времена – автопоезда с вагончиками, открытыми ветрам и дождям, залы отправления и прибытия, разгороженные металлической ширмой, длинная стойка регистрации. По всем углам – киоски с парфюмом, фармакеей, сумками, сухим пайком и прочими товарами в дорогу. Почта-телеграф. Несколько едален – ресторан, кафе, закусочная…

Саня вылетал из Питера рано, и завтракать в Северной Венеции не захотел, надеясь заморить червячка в самолете. Но то, что принесла ему помятая стюардесса, в глотку не полезло.

И теперь он стоял в самом центре аэровокзала и крутил головой, пытаясь сориентироваться.

Ему вдруг припомнилось, как еще в студенческие годы он вернулся в родной город после стажировки на Казанском заводе вычислительной техники. Казань ему тогда понравилась гармоничным сочетанием старины и современности. Модный у казанской молодежи пивной бар «Бегемот», где сводчатые стены были украшены сюрреалистической росписью, поразил воображение томича, и он проводил в нем всякий вечер.

Но вот что касалось обычного мяса…

Добираясь на завод, студенты каждое утро проезжали на грохочущем трамвае мимо пельменной. И каждое утро на двери ее висел огромный амбарный замок. А однажды его не оказалось. Оголодавшие студенты высыпали из трамвая и бросились наперегонки туда, откуда доносились знакомые, но изрядно подзабытые запахи.

Саня заказал двойную порцию дымящихся пельменей, выждал над ними полминуты, медитируя и предвкушая наслаждение, и потом целиком забросил в рот крупный горячий пельмень. И тут же взвыл от боли. В небо воткнулась острая рыбья кость.

На его трехэтажный мат откликнулась старушкауборщица, развозящая шваброй грязь по полу:

– Э-э-э, милай! Спасибо скажи, что рыбу завязли. Пяльмешков вот наляпили…

Тогда, приземлившись в Томске после вынужденной месячной голодовки, Щербакову хотелось расцеловать асфальт в аэропорту, а первое, что он сделал – завалился в здешний ресторан и проглотил три порции пельменей с медвежатиной.

Может, и теперь?

После Питера, конечно, пельменями Саню не удивишь, но все равно есть что-то надо…

И бизнесмен средней руки из Санкт-Петербурга Александр Васильевич Щербаков решительным шагом направился к дверям, над которыми полукругом светилась неоновая надпись «РЕСТОРАН». Прошел метра три, остановился и, стукнув себя ладонью по лбу, вернулся за оставленным прямо посреди зала «дипломатом». Ничего в нем особенного не было, конечно: туалетные принадлежности, смена белья…

Подхватив дипломат, Саня развернулся на пятке и снова устремился к вожделенной двери ресторана.

* * *

Вертяков-младший рвал и метал.

С таким трудом погашенный осенью скандал неожиданно стал разгораться с новой силой. От московской комиссии по поводу бойни в кедровнике он тогда отмазался. К слову сказать, черти оказались не так страшны, как их Вертяков себе представлял.

Во-первых, комиссия ехала из столицы в Амжеевку не три дня, а почти три месяца. За это время страсти в Ореховом утихли. Вырубку заповедного кедра прекратили, а за каждого убитого выплатили родственникам солидные деньги. Могли бы селяне, пользуясь случаем, и шантажик небольшой замутить, но кто его знает, как оно могло обернуться… Практичные сибирские крестьяне предпочли синицу журавлю и шум по поводу убиенных поднимать не стали.

А во-вторых, московские командированные, с грехом пополам доехав по глубокому снегу до деревни, убедились в том, что техники нет, что к деревьям приколочены таблички с надписью «заповедник», и даже разговаривать ни с кем не стали.

А что там разговаривать, если голова гудит после вчерашнего, в паху сладко зудит и чешется, как только вспомнишь пухленьких банщиц, а карманы оттопыриваются от щедрых взяток…

Так и уехали, написав потом, что надо: вырубки, мол, нет, заповедник восстановлен в прежних границах, а застреленные крестьяне умерли от того, что спьяну начали неосторожно стрелять друг в друга из гладкоствольного охотничьего оружия.

Все бы ничего, да вот только верные люди из Москвы доносят, что в самых верхах недовольны результатами работы той комиссии, чтоб ей провалиться.

И что больше всех старается заслать новую комиссию тот самый гребаный депутат, народный избранник Михайлов, которому деньги платят как раз за то, чтобы никаких комиссий не было.

А сам он при этом делает вид, что всеми силами сдерживает новую проверку, а для пущего сдерживания не мешало бы обеспечить мероприятие финансово.

С одной стороны, понятно, что вымогает. А с другой – попробуй не дать. И надежда все-таки есть, что, получив искомое, успокоится господин Михайлов и поумерит хотя бы на время свое служебное рвение.

Сволочь…

Посовещавшись с верным Львом Наумовичем, глава Амжеевской администрации решил выделить на непредвиденные расходы очередные сто тысяч долларов и отправил их с нарочным.

Но теперь, измученный жабой, дал волю эмоциям – орал нечленораздельное, брызгал слюной и даже запустил в стену какой-то подвернувшейся под руку фиговиной из канцелярского набора, стоявшего на столе.

На шум в дверь заглянула встревоженная Элла Арнольдовна, которая, кстати сказать, вытребовала за зиму еще одну прибавку к своему и без того солидному жалованью. Увидев, как разбирает ее начальника, она вошла, притворила дверь и повернула в замочной скважине ключ.

Потом, улыбаясь похотливой джокондовской улыбкой и покачивая бедрами, тихонько приблизилась к шефу. Вертяков, зная, что последует за таким вступлением, заткнулся и, расслабившись, откинулся на спинку огромного черного кожаного кресла.

Элла Арнольдовна изящно опустилась подле него на колени, не спеша расстегнула брюки главы района и начала выполнять самую главную свою работу.