ни принять, ни одобрить, во мне исходила криком какая-то доисторическая женщина), он мне напомнил, что все это давно запечатлено на скрижалях истории, где содержатся модели любого будущего, в том числе и нашего, надо только их распознать. Человечество, разумеется, и не думает озаботиться таким распознаванием, как, собственно, никогда об этом и не думало, поэтому и сейчас не может видеть, что Гитлера ожидает поражение, великая Россия его разобьет, сотрет в порошок, как в свое время Наполеона, тут и говорить не о чем. Но почему, — ответил он на выражение моего лица, — если он все это знает, почему делает то, что делает? Потому что немцы — наши враги, — объяснил профессор Павлович, — в данный момент они демонстрируют желание защитить нас от наших братьев; потому что он уверен, что это надо использовать, это означает, что сейчас сделать все, чтобы сербский народ, трагически расколотый и разделенный, все-таки выжил. Там, на том берегу, продолжается геноцид. В этом смысле, — уверял меня профессор Павлович, — каждый спасенный человек — это выигрыш. Большой. Даже ценой того, что считается предательством. Даже такой ценой, да.

Все эти десятилетия, прошедшие от того сейчас, в котором он это говорил, — я не уверена, был ли это конец 1942-го или начало 1943 года, в любом случае, это опять была зима, с желтым, косым солнцем на заледеневших тротуарах, в выстывших комнатах, на застывших лицах, — до бесчисленных сейчас, когда я вспоминала его слова, меня мучают вопросы: почему я не могла лучше его слышать и лучше понимать, почему я была так уверена в своей правоте и так непоколебима в этой уверенности, в этом выборе в пользу чистоты, которую, между прочим, он мне обеспечивал? Почему тогда я предавала его и бросала на избранном им страшном пути?

Почему-то я была уверена, что этот его выбор был сделан не по необходимости, а из страха, но разве страх — это не самая фатальная необходимость? Бессовестная в этом убеждении и скверная в этой низости, в своей нравственной изнеженности, я ни разу не задала себе вопрос, откуда у меня, сломленной своими страхами, право так пренебрежительно относиться к его страхам. Нет: упрямая, как коза, я повторяла, при любой возможности, и про себя, и ему, фразу, значение которой, как откровение высшего порядка, как истина моего бытия, отдававшаяся во мне эхом, неизменно: есть вещи, которые нельзя делать никогда, никогда и ни за что. Слова предательство и предавать я не могла выговорить даже про себя.

Значение слова отдавалось, глухо, и в том оккупационном сейчас, когда складывался этот наш разговор, — сейчас, желтом от послеполуденного солнца, — а по улице Досифея скользило молчание, мертвые скользили по рекам, германская армия, еще казавшаяся самой сильной на свете, громыхала, непобедимая, хотя битва за Сталинград уже длилась слишком долго, но ее исход, той битвы, уже не выглядел таким однозначным, не в пользу непобедимой армии, непобедимой армады, ха-ха, а я, почти гордясь способностью не предавать, была сосредоточена на том, чтобы уловить непоследовательность в рассуждениях Душана, маленькую логическую ошибку, которая помогла бы мне отвратить его от его же замысла, ведь еще не поздно, и — когда мне показалось, что я ее нашла, то ликовала, Господи Боже, да. Хорошо, — спросила я, еще слыша ту иронию и ту мягкость в своем голосе, все фальшивое, — но как тогда на самом деле следует понимать немецкое уравнение, по которому получается, что за жизнь одного немецкого солдата надо платить сотней жизней наших людей? Далее, той ироничной мне было совершенно непонятно, и она требовала, чтобы ей объяснили, кто в этом случае спасенный, а кто спаситель, кто — приносящий жертву, а кто жертва.

Он смотрел на меня, темная пыль, все более плотная, перемещалась вдоль косого луча света, вдоль притихшей улицы, мертвые перемещались к глубинам земли, во мне оседал прах, как отзвук ужаса, но тот его смех, неслышный и какой-то слабый, опять собрался и прорвался: нас сразу окружила пустыня, черная, она заполнила нас.

Разумеется, — сообщил мне профессор Павлович почти весело, — я уловила точно. То, о чем я говорю, и он считает одним из наиболее сильных аргументов, которыми можно оспорить все, что бы он сейчас сделал, и что делает. Любая попытка объяснить сотрудничество с врагом, как стремление спасти хотя бы часть представителей своего народа, отменяется, если противопоставить этому контраргумент, который привела ему я, поскольку мой аргумент доказывает, что тот же враг, невзирая на попытки сотрудничества, на той стороне безжалостно убивает другую часть того же народа. Любому покажется, — был уверен профессор Павлович, — абсолютно нелогичным представление о том, что лучше спасать хотя бы одну часть, если нельзя спасти все части, особенно нелогичным это будет выглядеть в глазах победителей, которые, как нам известно, всегда правы, но победителями никогда не станут немцы. Парадоксально то, что правда не проста, особенно историческая правда, но победителям, кем бы они ни были, с какой бы стороны ни пришли и под какими флагами, она будет казаться простой, равно как и справедливость, всегда и всем победителям на протяжении истории, кажется единственно возможной. Но ловушек много: свой капкан он сам окончательно захлопнул, когда отказался, целиком и полностью, остаться уроженцем Нови-Сада, Срема, получавшим образование в Сремски-Карловцах почитателем монастырей Фрушка-Горы[36], — я не должна над этим иронизировать, это не второстепенные биографические сведения, а существенные черты идентичности, — и остался равнодушным к жестокости, которая захлестнула Фрушка-Гору, перед лицом зла, нависшим не только над Нови-Садом и Сремом, но и над Бачкой, Бараней, Славонией, над Кордуном и Ликой, Герцеговиной; к беспримерным формам человеческого страдания, о котором свидетельствуют тела, извлекаемые баграми из Савы. Об этом есть и скупые свидетельства тысяч счастливчиков, потому что они все-таки спаслись, и оставляют свои заявления, как документы для истории, в Комиссариате по делам беженцев. Пусть господин Тома Максимович[37], комиссар, расскажет что-нибудь о том, как чиновники, которых обязали принимать заявления и проверять личности беженцев и их подписи, тайком выходят из кабинетов, прочитав эти вымученные, часто коряво написанные свидетельства, потому что плачут и корчатся от приступов рвоты, от ужаса перед зверствами, на которые оказывается способно человеческое существо в середине XX века, на которые, похоже, способны многие человеческие существа. Готова ли я прочитать несколько таких письменных свидетельств, только несколько из двухсот восьмидесяти тысяч, сколько их сейчас есть, счастливых беглецов из Невесенья, Огулина, Госпича, из Стоца, Мостара, Шида. В капкан, который на него поставило время, он, профессор Павлович, угодил сам и захлопнул его,