За этим столом они и ели, как ела она каждый день со времен своего детства, кроме тех нескольких лет, которые Грейс провела в Кении, где работала после получения диплома, а по возвращении купила квартиру в центре города, чтобы быть ближе к госпиталю и ночным развлечениям. Вернулась она сюда уже в возрасте двадцати девяти лет, после того как у отца обнаружили рак, который и унес его жизнь через восемь быстротечных месяцев. Мать умерла четыре года спустя, оставив Грейс этот дом. Мысли продать его никогда не возникало: это ее дом, он был им всегда и всегда им останется. В этом доме она мечтала завести детей. Этот вопрос еще не обсуждался, хотя она знала, что Джефф хочет того же.

Она видела, что он кладет в сотейник последние ингредиенты, хвастливо зашипевшие: королевские креветки и спаржу. «И ни кусочка мяса», – отметила Грейс. Они даже не заговорили еще об утренних событиях, тем не менее он прекрасно чувствовал ее настроение.

Бокал-другой вина – и она готова к разговору. Но ей было трудно заставить себя начать, потому она опять спросила:

– Так почему же ты сегодня так рано?

– Не смог быть далеко от тебя.

Теперь уже она задумчиво хмыкнула.

– Извини, что спугнул Наталью.

Грейс пожала плечами:

– Ну, она недалеко убежала.

Последовала неловкая пауза. Они оба знали, что рано или поздно она перейдет к главному, но Джефф, очевидно, не собирался ее торопить.

– Наталья многое пережила.

– Я представляю.

Они смотрели друг на друга поверх пустых тарелок. Он не подталкивал ее, просто ждал, давая возможность самой высказать то, что у нее наболело, о чем не могла промолчать. И наконец она заговорила:

– Я все еще вижу ее.

Рикмен понял, что она говорит об убитой.

Она торопливо пригубила из бокала, чувствуя, как ее покидает приятное тепло легкого опьянения, и судорожно глотнула.

– Она… все падает и падает. Я хочу поймать ее, остановить… – И Грейс содрогнулась, в который раз слыша глухой стук, с которым тело шлепнулось в мерзкую помойную пещеру.

Джефф через стол взял ее за руку. Она подняла на него глаза почти со страхом.

– Полицейский врач – я знакома с ним по госпиталю – спрашивал, не прикасалась ли я к ней. Там был кусок оберточной бумаги… Я хотела… – Она смотрела ему в лицо, пытаясь заставить его понять. Рикмен гладил ее руку и молча слушал, ожидая окончания. – Ее выбросили голую, Джефф, без всякой одежды. Не как человека – как ненужную тряпку!…

Она зарыдала и не могла остановиться. Он держал ее в объятиях, и они стояли на кухне, пока Грейс плакала, уткнув лицо ему в грудь, а он нежно гладил ее рыжевато-золотистые волосы, вдыхая их аромат. Жар ее страдания передался и ему. Так они и стояли в объятиях друг друга, пока не утихли слезы, не притупилась боль. Она чувствовала себя опустошенной, но это было к лучшему, потому что ее так истерзали грубое оскорбление, боль и гнев, что это уже невозможно было вынести.

Они вымыли посуду, передавая тарелки из рук в руки, не разговаривая до тех пор, пока Грейс постепенно не почувствовала, что пришла в себя. Когда Джефф ставил в буфет последнее блюдо, она встала на цыпочки, поцеловала его в мочку уха и спросила:

– Ты когда-нибудь скажешь мне, почему пришел так рано?

Он вздохнул, понимая, что она не успокоится, пока не узнает.

– После еще одного бокала вина, – пообещал он и поцеловал ее в губы. – М-м-м… теплые!

– Хотелось бы надеяться.

Она уже забыла, как мерзла целый день, как ругала себя за решение не возвращаться в дом за курткой. А ведь ее как в лихорадке бил озноб, у нее стучали зубы и тряслись руки. Она проклинала осенний холод, работающие кондиционеры, но даже и мысли не допустила, что у нее шок. Сейчас, дома, холод ушел, и она чувствовала себя согретой и защищенной его присутствием.

Джефф наполнил бокалы, а Грейс поставила диск Норы Джоунс, зажгла свечи и легла на диван, свернувшись калачиком. Он присел рядом, слушая музыку, рука с бокалом свесилась через диванный валик, глаза закрыты. Он был одет по-домашнему, в джинсы и футболку, и сидел босиком, неуклюже вытянув на ковре длинные ноги.

Грейс поглядывала на него время от времени: он изредка делал глоток вина, но напряжение так и не отпустило его – плечи и грудные мышцы периодически вздрагивали. В конце концов Грейс не выдержала и ткнула его пальцем.

– Ну же! – потребовала она. Действие вина уже сказывалось. – Немедленно сознавайся.

Он взглянул на нее из-под полуопущенных век:

– Мне позвонили из госпиталя.

Грейс нахмурилась:

– Кто-то из сотрудников?

– Мой брат.

Она замерла, не находя слов, а когда заговорила, он услышал в ее голосе боль и потрясение.

– Ты говорил, у тебя нет родных!

Какая-то мышца снова дернулась у него на груди.

– Я говорил правду.

– Но…

– Он ушел из дома, когда мне было десять лет, Грейс. Я не видел его двадцать пять лет.

Запутанные семейные отношения. Грейс все это понимала. Но двадцать пять лет! Разве недостаточно, чтобы распутать эти узелки? Она не стала заострять внимание на том, что он ее как-никак обманул, и спросила:

– Что ему было нужно?

– Не знаю. Мне звонил врач. Сказал, что Саймон назвал меня как ближайшего родственника.

Грейс прищурилась. У Джеффа есть брат, а у брата есть имя. Саймон. Она прокрутила это в уме. Саймон Рикмен.

– Он хочет меня видеть.

– А ты… Ты не хочешь?…

– Двадцать пять лет, Грейс, – повторил он, глаза его были темны и бездонны. – Какого черта я ему вдруг понадобился?

Она смотрела на огонек свечи через бокал с красным вином, думая, как мало она знает о его родных. Отца нет, мать умерла в возрасте сорока пяти лет от сердечного приступа. Она сделала глоток, глядя на него поверх бокала:

– Есть только один способ выяснить это.

У Грейс это прозвучало так просто. Но Рикмен уже битый час сидел в машине, так ничего и не решив. Стоянка госпиталя была пустынной: время для посещений давно закончилось, остались только дежурный персонал да охрана. Отделение экстренной медицинской помощи ночью работало как автономный блок. Конечно же, Грейс просилась поехать с ним. «Для моральной поддержки», – настаивала она.

Но он решил ехать один. Минимальный контакт – недвусмысленный намек на то, что любые родственные связи между ним и Саймоном разорваны давным-давно. Грейс бы этого не поняла, да Рикмен и не хотел, чтобы она стала свидетелем возможных неприглядных сцен: она и так была опустошена. Того, что ей пришлось хлебнуть в один день, с лихвой хватило бы на целый месяц.