слышно всхлипывает. Ей сегодня достанется дома, так же как и мне. А я думаю: почему наказали нас, а Симу нет?

За окном на голой ветке березы покачивается почерневший от заморозков единственный листочек. Холодное солнце уже не в силах вернуть его к жизни.

Вечером

Мать вызвали в школу. Скоро она должна вернуться. В ожидании порки я смирно сижу у окна и посматриваю на улицу. За окном догорает зимний день. На вершинах высоких сосен снег кажется алым. Мать входит в каморку угрюмая, чужая. Она не спеша стаскивает с головы шаль и сбрасывает на кровать жакетку. Потом, сняв со стены ремень, подходит ко мне. Зная характер матери, я даже не пробую защищаться. Мое молчание раздражает ее еще больше. Хотя мне и больно, но я не кричу. Мне жаль мать.

— Да ты что, каменная, что ли? — наконец, плача, говорит она и бессильно опускает руку.

Усталая, с розовыми пятнами на впалых щеках, с измученными большими глазами, в длинном платье, мать через несколько минут уже гладит мои растрепанные кудри и прижимает мою голову к своей груди.

— О, господи, господи, накажи их за это! — шепчет она. — А ты не плачь. На меня не обижайся. Тебя ведь мать побила. Меня вот все били. Я уже в твои годы на фабрике робила.

Под тихий шелест материнского голоса я засыпаю. Вечером меня будит отец. Он присаживается на край постели и виновато спрашивает:

— Болит?

— Не очень, — отвечаю я, боясь его огорчить.

— Здорово она тебя?

Я стараюсь улыбнуться. Отец натягивает на мои плечи сползшее одеяло и, не глядя на меня, говорит:

— Кругом обида. Ничего, кости у нас с тобой, Ленка, крепкие, рабочие. Придет и наше время. А на мать ты не сердись... — Отец осторожно гладит меня по плечу. — Я вот сейчас к тебе Петьку пришлю, да и Кланька уже два раза заглядывала.

Отец тяжело поднимается и, помешкав, добавляет:

— Ты побудь с, ними, а я тут в одно место дойду, — говорит он, отводя глаза в сторону.

Последние дни отец часто отлучается из дому. Матери это не нравится, и она ворчит на него. Как-то в воскресенье под вечер к нам заглянул дядя Никифор. Едва он вошел, как отец быстро начал одеваться. Он старательно мыл лицо, потом достал из комода праздничную розовую рубаху. Неловкие пальцы отца никак не могли застегнуть пуговицы на вороте.

-- Куда это ты опять вырядился в такую непогодь, да еще на ночь глядя? — спросила мать. — Мало я из-за тебя горя терплю! Сам знаешь, какое сейчас время. Сгонят с фабрики, и клади тогда зубы на полку.

Отец промолчал, продолжая торопливо собираться.

— Отдай шапку-то!. Куда спрятала?

— Не отдам! И ты, Никифор, с пути его не сбивай. Сам ходи куда хочешь, а моего не тронь. Не товарищ он тебе.

— Анна, перестань, не твое дело! — сказал строго отец и нахмурился.

— Чего «перестань»? — вскинулась мать. — Что опять задумали? В прошлом году целую неделю ходили без работы. А потом что? Пошумели, да так все и осталось. Еще хуже стало. Чуть чего — и с фабрики долой.

Дядя Никифор, взъерошив рыжие волосы, прошелся по комнате:

— Нет, Анна Федоровна. Так было, но теперь так не будет. За год научились кое-чему.

— Научились!.. — буркнула мать. — Ты что, и в самом деле уходишь? Сказала, не пущу.

Но, к моему удивлению, в ее голосе не слышится обычной уверенности. Кажется, мать чувствует, что никакие слова и просьбы не смогут удержать отца в каморке. И когда отец ушел, она с минуту стояла неподвижно.

— Ушел! — прошептала она, озабоченно заглядывая в темное окно, за которым не на шутку начинала сердиться вьюга.

Потом вдруг выхватила из-под подушки шапку, прижала ее к груди и выбежала из комнаты.

Весь вечер мать была тревожна. Несколько раз она брала в руки коклюшки, но откладывала их, вставала из-за стола, бродила бесшумно по комнате и все время как будто к чему-то прислушивалась.

Отец вернулся поздно. Вначале мне подумалось, что он опять заглянул в казенку: его лицо было возбужденно, пылало, брови насуплены. Но, к моему удивлению, отец не смотрел, как обычно, виновато на мать, не принялся ругать очкастого мастера Адамыча. О чем-то думая, он долго мерил шагами каморку, а потом сел за стол и принялся что-то писать, старательно корябая огрызком карандаша в синей ученической тетради.

Мать тихонько поднялась с постели и, накинув на голые плечи шаль, присела рядом с ним. О чем они говорили, я не поняла. Только шепот матери был испуганный, просящий, но не сердитый. Лицо отца, наоборот, казалось решительным. Он то и дело встряхивал кудрями и в чем-то горячо убеждал мать.

С этого вечера отец начал уходить ежедневно. А мать каждый раз, вернувшись со смены, спрашивает, что он делал без нее. Я молчу.

Как только мои друзья появляются в каморке, отец забирает свою тетрадь и уходит.

Кланька достает из моей сумки букварь, и мы с Петькой принимаемся объяснять буквы. Она понимает плохо. Петька сердится, кричит:

— Ну как ты не понимаешь? Ведь здесь нарисован конь и буквами прописано, а ты читаешь «дом»!

Кланька мигает редкими ресницами.

— А он толстый и на дом похож, — хитрит она.

Мы не выдерживаем и смеемся. Кланька очень упорна.

Часто через тонкую стенку я слышу, как она зубрит буквы и слова. Но наутро опять все забывает.

— Доктор говорит, что сахару нужно больше есть, тогда и память будет, — жалуется она спокойно каким-то безразличным голосом. — Смешной доктор, ровно не знает, что тятька пропивает почти всю получку!

Кланька замолкает и прислушивается.

За стеной что-то упало, кто-то тихо вскрикнул. Кланька, отбросив букварь, бежит к двери. Я также соскакиваю с постели и бегу вслед за ней.

Тетя Поля бьется на полу. Исхудалая, с широко раскрытыми глазами и закушенной губой, она выкрикивает непонятные слова. Над ней, покачиваясь на нетвердых ногах, стоит растрепанный дядя Семен, отец Кланьки. Лицо у него бледное, с багровыми мешками под глазами. Одна его нога в сапоге, на другой болтается портянка.

— Ах, чтоб тебе!

Кланька с криком отталкивает отца и прижимается к матери:

— Не дам мамку! Не дам мамку бить! Уйди!

Одно мгновение дядя Семен непонимающе смотрит на нас, потом,