Однажды вечером, когда я отчищал сковородку, а Середит готовила рагу, я снова спросил ее о Люциане. Она не

подняла головы, но пальцы ее дрогнули, и она выронила половину луковицы.

— Старайся не думать о нем, — проговорила она, тяжело наклоняясь.

— Но почему вы не хотите показать мне его книгу? Я учусь каждому шагу по отдельности, а думал, что должен... Она сполоснула луковицу и продолжила резать. — Середит! Когда вы начнете учить меня...

— Скоро ты узнаешь гораздо больше, сынок, — ответила переплетчица и прошла мимо меня в кладовую. — Но сперва тебе надо поправиться.

Шли дни, я окреп и стал почти таким же сильным, как до болезни, но она по-прежнему ничего мне не рассказывала.

Прошла осень, наступила зима. В монотонной, медитативной рутине нашей повседневной жизни — работа, еда, сон — я потерял счет времени. Дни катились, как колесо, полные повторяющихся дел. Часами я делал одно и то же: мраморировал бумагу, выделывал кожу или золотил обрез книжного блока, который мы использовали в качестве муляжа. Результаты моих усилий обычно оказались в старой бочке, которую Середит приспособила под мусорную корзину. Лишь изредка, взглянув на то, что получилось, Середит велела оставить образец, и тогда мы убирали его в шкаф, где хранили под замком. Однако ничего из сделанного мной никогда не шло в работу. Я почти перестал задаваться вопросом, когда же стану хорошим мастером или увижу настоящую книгу. Наверное, Середит того и добивалась. В неподвижной тишине мастерской я научился сосредоточиваться на мелочах: тяжести паяльника в руке, скрипе пчелиного воска под подушечкой большого пальца, и это давало свои плоды.

Однажды я выглянул в окно и, к изумлению своему, увидел, что камыши присыпал тонкий слой снега. Я заметил, что в последнее время похолодало, но не придал этому особого значения, лишь принял практические меры: передвинулся поближе к печи и стал работать в перчатках без пальцев. Теперь же я вдруг понял, что провел здесь уже несколько месяцев — почти четверть года. Не успеешь оглянуться, и наступит Завершение. Я глубоко вздохнул, и холодный воздух обжег легкие. Будем ли мы праздновать Завершение, и если да, то как — одни в болотной глуши? У меня защемило сердце, когда я представил своих родных в окружении хвои и омелы; они будут пить горячий эль с пряностями и поднимать кружки «за тех друзей, кого нет рядом»... Но Середит не упоминала о том, что мне можно будет поехать домой, а ведь если выпадет много снега, дороги станут непроходимыми.

С того дня, как в мастерской побывал Люциан Дарне, нас навещал лишь почтальон, приезжавший раз в неделю. Почтовая повозка останавливалась перед домом, почтальон заходил и выпивал с нами кружку горячего чая, а потом ехал дальше. Но как-то раз, через несколько недель после первого снега, тучи в тот день низко нависли над болотами, а воздух пропитался зловещей тишиной, я пригласил почтальона войти, но тот покачал головой. Передав мне стопку конвертов и бросив на пол мешок с припасами, он поспешил взобраться на козлы, где устроил себе гнездо из одеял.

— Вот-вот начнется снегопад, сынок. Теперь не знаю, когда вернусь. Может, только весной.

— Весной?

в просвете между шапкой и шарфом блеснул его ярко-голубой глаз.

— Ты здесь первый год, сынок, верно? Не переживай. Хозяйка твоя перезимовать умеет.

С этими словами он щелкнул языком, заставив лошадь тронуться с места, и поехал по нашей тропе к главной дороге. А я, несмотря на холод, остался стоять на пороге и смотрел ему вслед, пока он не скрылся из виду.

Если бы я знал... Я попытался вспомнить, о чем писал в письме родным, последнем, отправленном в этом году... Пришла бы мне в голову мысль, что до весны они писем от меня не получат, что бы я добавил? Пожелал бы им счастливого Завершения, пожалуй, и все. Отчасти я даже радовался, что дом остался так далеко, что я могу стоять здесь и ничего не чувствовать, словно на холоде онемели не только мои пальцы, но и сердце. Продрогнув, я пошел в дом.

Почтальон оказался прав. В ту ночь начался снегопад; снег тихо просеивался, как мука из небесного сита, и к утру от дороги остался лишь еле заметный росчерк на белой равнине. По утрам мне поручено было первым делом растапливать печь, но когда я вошел в мастерскую, то увидел Середит: она уже проснулась, растопила печь за меня и теперь сидела за своим верстаком, но не работала, а не сводила глаз с птицы, которая скакала за окном, оставляя на снегу тоненькие следы, похожие на буквы. Очевидно, смешивая клей, моя хозяйка просыпала муку, и белая горстка казалась снегом, налетевшим из окна.

— Я заварила чай. Подумай, нужно ли тебе что-нибудь? Я пишу список для следующего заказа в Каслфорде, — обратилась ко мне Середит.

— Ho почтальон сказал, что не вернется до весны. — Замерзшие руки не слушались, и я чуть не пролил чай мимо чашки.

— Ох, Толлер — дурак. Рано еще для зимы. Снег растает за пару дней. — Она улыбнулась, а я невольно покосился на сугроб, заваливший дальнее окно наполовину. — Поверь, мой мальчик. Настоящие снегопады приходят в эти края лишь после Завершения. Еще есть время подготовиться.

Я кивнул. Значит, все-таки успею отправить письмо родным; но что мне им сказать?

— Сходи в хранилище и посмотри, чего нам не хватает. — Я взглянул на блестевшие на солнце сугробы, и по спине пробежали мурашки. — Да уж, будет холодновато, — с насмешливо-сочувственным блеском в глазах добавила Середит. — Оденься потеплее.

В хранилище оказалось не так уж плохо. Мне пришлось двигать коробки, мешки и большие банки, и вскоре я вспотел так, что пришлось снять шапку. Бросив очередной мешок, я встал у дверного косяка, чтобы отдышаться. Взгляд упал на поленницу: хватит ли дров на зиму? Если нет, придется где-то искать еще... вот именно, что «где-то» — на бескрайних пустошах нет ни деревьев, ни сушняка.

Туча закрыла солнце, и в ушах засвистел ветер, точно кто-то вдали точил нож. Начинался снегопад. Кажется, насчет оттепели Середит заблуждалась.

Пора было возвращаться к работе. Но мой взгляд упал на далекую точку на дороге; она ползла по бледной колее, занесенной снегом, словно застрявшее в белой краске насекомое. Точка была слишком далеко, и я не мог толком разглядеть, что это такое, но постепенно стал прорисовываться

силуэт лошади, едва ли не тонувшей в снегу. Наездник был толстым и горбатым. Хотя нет, на лошади сидели двое. Сперва мне показалось, что это дети, но потом я понял — нет, не дети. Две женщины: та, что сзади, сидела прямо, будто жердь проглотила, а та, что спереди, все время сползала вбок. Задолго до того, как я сумел разглядеть лица, до меня донеслись их голоса: отчаянные слова ободрения и тонкий горестный плач, который я сперва принял за ветер.

Лошадь остановились перед домом, и рослая женщина неуклюже спрыгнула в снег. Мне бы помочь, но вместо этого я стоял и смотрел, как она пытается подсобить подруге: уговаривает ее, тянет и, наконец, стаскивает с лошади, как тряпичную куклу. Пронзительные причитания продолжались, прерываясь икотой, — высокий плач, не похожий на человеческий. Спотыкаясь, обе женщины зашагали к крыльцу. Я успел увидеть огромные мутные глаза, спутанные длинные волосы и искусанные до крови губы, прежде чем нестройно зазвенели колокольчики на крыльце.