“Ибо юная красота, Федр, божественна и вместе с тем зрима, и это она путь художника к духу”. Недавно на радио Саша рассказывал об этой новелле Томаса Манна, но не мог и подумать, что превратится в ее главного героя, в бедолагу Ашенбаха. Он попал в ловушку и не хотел выпутываться. Пусть события жизни сами каким-то образом освободят или уничтожат то, что сложилось. Так он поступал всегда и решил поступить так сейчас. До Нового года осталось пятнадцать минут.

Мокрая трава озарялась вспышками, искры падали и гасли, и взлетали снова.

– Давайте, давайте, давайте!

– Не успеем!

– С Новым годом!

– С Новым счастьем!

– Ура-а-а!!!

Грохотал салют, гости целовались и чокались, и танцевали вокруг костра, и все смешалось. Был тот короткий момент, когда люди безотчетно и бессмысленно счастливы. Им кажется, что этим счастьем будет озарен весь год – точно так же как сейчас озарены лица. Холодное шампанское текло по пальцам, музыка в транзисторе захлебывалась. Саша переоделся Дедом Морозом и ходил с мешком по веранде, раскладывал подарки. Вернулись в дом, дети бросились под елку. Затрещала оберточная бумага. Взрослые рассаживались за столом вокруг дымящейся индейки. Прошло сорок минут или час, прежде чем Саша снова вышел на улицу, чтобы проверить огонь и подбросить дров. Он достал телефон, но сообщений от Лены не было.

Первый раз я оказался в этом городе, когда только мечтал написать книгу, и даже не знал толком, о чем она будет. Квартира, которую я снял, находилась на последнем этаже старого дома, а на первом была антикварная лавка. Часть предметов торговец выставил под вывеской у входа, и даже на лестнице. Все это были вещи из обихода полувековой и около того давности, сваленные у стен или висящие на крючках и вешалках, тоже антикварных. А книги он держал в холодильнике.

Каждый раз, когда я проходил мимо, я только делал вид, что разглядываю вещи, а сам думал проникнуть в истории, которые в них прятались. Я ощущал невинность и упрямство, с какими эти вещи хранили и свое время, и свои истории. Здесь были портфели с вытертыми до кожаного блеска ручками и мутные аптечные склянки из-под хины и карболки; кассовый аппарат, ощерившийся клавишами, и подставки для яиц со сколотой эмалью; очечники и сифоны, граммофонные трубы и выцветшие до цвета времени абажуры; саквояж для пикника с уложенными чьей-то, уже несуществующей, рукой ножами и тарелками; стопки чемоданов, как будто к нашему дому причалил пароход с багажом эмигрантов; софиты со съемочной площадки, освещавшие сцены из фильмов, которые пылились на старых видеокассетах; зубоврачебное кресло; ключи от замков, запиравших исчезнувшие двери в несуществующих комнатах; сложенные одна в одну рамы, рамищи и рамки, некоторые с подписями картин, впрочем, отсутствующих; будильники, будившие тех, кого уже не добудишься, кубки чемпионов команд, вышедших в тираж и сгинувших, – и пара детских коньков, чей владелец, должно быть, давно скользил в других мирах.

За выхваченные из жизни недели и месяцы, которые я провел в городе на Босфоре – и которые давно уже сложились в свое время – город въелся в меня как въедается гарь или пыль в мрамор. А может быть, моя память распылилась и облепила его поверхность. Снова и снова погружаясь в бездонные щели улиц или поднимаясь на продувные, утыканные кипарисами холмы, я шел по границе, разделявшей города настоящий и вымышленный, сложенный из моих воспоминаний и книг. Эти образы переплелись настолько, что со временем я уже не мог сказать с точностью, что случилось в реальности, а что плод моего воображения. Но ведь и сами жители давно существовали на два дома, в прошлом или будущем, наяву или во сне, в кино или книге, но только отчасти здесь и сейчас.

То, что примиряло меня с невозможностью примирить эти города, заключалось в образе. К нему, словно это магнит, притягивались мои воспоминания. Разные, они менялись от времени, но образ оставался прежним, и он был женским. Его возникновению я обязан книге. Прочитав роман об этом городе, я понял, что внутри него спрятан другой, полный восточных тайн и очарования прошлого. Однако то, каким я увидел город, даже отдаленно не напоминало то, каким я представлял его по книге. Шумный и душный, полуевропейский и полуазиатский, меня окружал рассыпанный по холмам, огромный современный город. Он жил призывами на молитву, базаром, туристами и бесконечным спором о том, следует ли женщине покрывать голову платком или нет, не следует. Время от времени его встряхивали экономические кризисы, мало, впрочем, менявшие нищенскую жизнь обитателей, а также футбольные чемпионаты, забастовки и террористические акты религиозных фанатиков, призывавших к насильственному решению спора о платке для женщин. Никакого внутреннего города, о котором рассказывала книга, не существовало. Отчаявшись, я сделал то, что сделал бы любой, я решил разыскать автора книги.

Прославленный писатель жил затворником, ведь его читатели тоже владели тайной города и не могли простить автору, что он открыл ее всему миру, заработал и не поделился. Последнее возмущало их в особенности. Чтобы отыскать писателя, мне пришлось устроить собственное расследование. Подобно герою его книг, я встречался с людьми, которые могли помочь связаться с теми, кто знал тех, кто имел выход на тех, кто… И вот – узкая улица поднимается на холм. Блестящие на солнце булыжники, сгоревшая усадьба, деревянные дома с белеными балконами, где сушатся простыни. Стена, щель. Действительно, лестница. А дальше провал в памяти. В пятнах солнца, тент висит над двориком. Когда набегает ветер, он плавно вздымается, а кипарис над стеной вздрагивает. Неподвижность арок, полумрак келий. Они пусты или там кто-то есть? Стол, чай. Человек средних лет: рубашка навыпуск, вельветовые брюки. В руке стаканчик, читает газету. Откладывает, встает, здоровается. Я вижу закатанный рукав и волосатое запястье, но лицо? Кроме усиков над пухлой губой и тонкой золотой оправы – память ничего разобрать не может. Писателя давно вытеснили его официальные портреты.

Он подробно отвечает на вопросы, он вообще мастер слова; я даже забываю, зачем пришел, ведь рассказ интересен и без этого. Но больше я обращаю внимание на другой голос, женский. Это говорит девушка-переводчица. Она переводит мой английский на турецкий и обратно, когда английского писателю не хватает. Например, когда писатель рассказывает про хюзюн – меланхолию, коллективным приступам которой подвержены все горожане; как эта меланхолия отравляет их души; и что только слово и книга способны задержать воздействие ее яда. Он говорит о невидимом городе, сотканном из былого величия империи, нашего страха перед ничтожностью настоящего и снова из величия. О том, что никто не знает, как попасть в этот город, потому что город сам выбирает, когда и кем завладеть. О том…

Стоп, хватит уже этих бредней. Дайте мне новый кадр. Покажите солнце, как оно подсвечивает пух на щеке. Тени, вылепившие широкий и плоский подбородок. Жилку под черным завитком. Покажите мир другого человека, проникнуть в который так же невозможно, как в сердце этой женщины. Да, но ведь она переводит твою речь, произносит твои слова – убеждаю себя я. Она тень, ты господин. Чем дальше заходит разговор с писателем, тем сладостнее мои фантазии. Какое надменное выражение красивого, спокойного, по-восточному непроницаемого лица! Но что если она просто делает вид, что не замечает меня? “Вы оказали неоценимую услугу, – говорю я, когда беседа заканчивается. – Позвольте отблагодарить вас. Почему бы нам не сходить куда-нибудь вечером? Сплавать на корабле или погулять в парке Тюльпанов? В кафе? Мне было бы интересно пообщаться с вами, если только у вас есть время”. Мы прощаемся, и когда я оборачиваюсь на лестнице, когда уже открываю дверь на улицу – она неожиданно говорит: “Я согласна”. Нет, мне не нужно заходить за ней. Да, где-то в семь вечера. Ждите, сказала она – я зайду за вами в отель после работы.