зелёной гнилью сырого дерева, покрытого плесенью, умирающего. Пытаюсь задержать дыхание.

Он бормочет что-то на древнерийарском, поднимая здоровую руку, а вместе с ней и мою, чтобы стереть с подбородка рвоту.

Отвращение цепляет меня рыболовным крючком, переплетаясь с чем-то худшим, скрытым глубже. Я помню одну из самых жестоких и хитроумных шуток Котолин. Тогда мы обе были девчонками – это случилось немногим позже того, как мою мать забрали, – и Котолин пригласила меня в игру. Моё сердце забилось чаще от её приглашения, жаждая даже маловероятной возможности дружбы.

Котолин велела мне спрятаться где-нибудь в лесу, а она будет меня искать. Я улеглась в зарослях папоротника, выкопала в грязи небольшую ямку для подбородка. Я всё ждала и ждала, пока клочья неба, видневшиеся между ветвями терновника и качающимися ветвями ивы, не стали тёмно-синими. Холод сумерек окутал меня вторым плащом, и вдруг тени деревьев стали похожи на разинутые пасти, а терновник, обнимавший меня, из колыбели превратился в клетку. Я выбежала из своего укрытия, и шипы цеплялись за мою одежду. Плача и спотыкаясь, я бросилась в Кехси.

Вираг была сбита с толку моими слезами.

– Почему ты просто не вышла?

Я беспомощно моргнула, глянула на Котолин, слишком потрясённая, чтобы произнести хоть слово.

Она посмотрела на меня лукаво-бесхитростно.

– Я тебя везде искала. Так и не смогла найти.

Лишь позже я поняла, почему эта уловка была такой безупречной. Она не оставила никаких доказательств своих недобрых намерений, никакой раны, на которую я могла бы указать и сказать: «Видите, она сделала мне больно!» И если бы я попыталась выразить свою боль вслух, все сочли бы меня болтающим попусту ребёнком. В самом деле, почему я не вышла? Ведь все знают, что лес опасен по ночам.

Смотреть, как Пехти умирает рядом со мной, похоже на ожидание Котолин в лесу. Меня ранит моё собственное отвращение и ужас, моя неуместная жалость и чувство вины – ничего больше. Я ненавижу капитана за то, что он связал меня с моей собственной беспомощностью. Ненавижу его так сильно, что в груди разливается жар, яростный, сбивающий дыхание.

И вдруг моя лошадь останавливается. Держится рядом с вороным жеребцом Имре, прижимая уши к голове цвета слоновой кости.

– Слышали? – спрашивает Имре. Его бледные ресницы усеяны крошечными ледяными жемчужинами. Вдалеке – так далеко, что едва можно услышать, – раздаётся неспешный размеренный шорох.

– Это Пехти, – отвечает Фёрко, направляя своего коня так, чтобы остановиться сбоку от меня. – Чудовища в лесу слышат его стоны за много миль. Это выманивает их из логова и…

Капитан разворачивается к нам, положив ладонь на рукоять топора. В его тёмных кудрях виднеется капелька белизны, диадема из инея.

– Тихо, – резко говорит он, но кадык у него чуть подёргивается.

Пехти, прижавшись ко мне, замирает. Мы не произносим ни слова, когда шелест приближается. Ещё ближе. Бёдрами я чувствую, как вздымается и опадает грудь моей кобылы. Имре уже достал свой топор, а Фёрко – свой лук. Мы держимся рядом, единая масса огромной человеческой добычи.

Туман выплёвывает что-то на тропу перед нами. Все четыре лошади с безумным ржанием встают на дыбы, и Пехти соскальзывает со спины моей кобылы, увлекая меня за собой. Тяжело падаю спиной на твёрдую холодную землю, слишком потрясённая, чтобы даже вскрикнуть.

– Стоять! – рявкает капитан.

– Это курица, – говорит Имре.

В самом деле, появляется одна-единственная птица – клюёт что-то на тропе, не замечая хаос, который только что создала. Её перья блестят, как полированный обсидиан. Даже клюв и гребешок у неё чёрные.

Не могу удержаться – смеюсь. Хохочу так сильно, что на глазах выступают слёзы, хотя моя кобыла беспокойно кружит по тропе, укоризненно фыркая. Имре тоже смеётся, и звук его смеха изгоняет остатки страха из моего сердца, растапливает лёд в животе. Капитан смотрит на меня так, словно у меня выросли семь голов.

– Вот и всё, что ты можешь? – спрашивает Имре у леса, как только стихает истерика. – Чёрная курица?

Мёртвые деревья что-то неразборчиво шепчут в ответ. Капитан спрыгивает с коня – его сапоги стучат о землю. Приподнимаюсь на локтях, и к горлу снова подступает комок паники.

Но капитан ко мне не подходит. Становится на колени рядом с Пехти, стягивает перчатку, прижимает два пальца к горлу Охотника. От нежности этого касания у меня перехватывает дыхание, и мне приходится напомнить себе об увиденном: блеск его топора в темноте, быструю уверенность его движений, когда он соединил наши с Пехти запястья.

Капитан поднимает голову. Чёрный глаз подёрнулся пеленой, словно озеро в беззвёздную ночь.

– Он мёртв.

Больше никакого смеха.

По пути мы встречаем ещё трёх кур. Туман начинает рассеиваться, и лес вокруг нас редеет. По мере того как мы продвигаемся вперёд, деревья уступают место травянистой равнине, а туман прорезают чёрные лоскуты ночного неба. Глазурь инея тает на наших руках и лицах. Когда я впервые вижу озеро, то едва удерживаюсь от того, чтобы не спрыгнуть с лошади и не рвануть к нему, так я благодарна, что выбралась из леса.

Чёрное Озеро простирается до самого горизонта; клочья тумана парят над водой, словно пар, вырвавшийся из горшка. Под покровом тумана оно мрачно блестит в свете белёсой луны, а его поверхность испещрена отражениями звёзд. Словно озеро ночи, и я готова поверить, что если опущу руку в воду, то вытащу звезду, яркую, как драгоценный камень.

– Красивое, – шепчет Имре. Фёрко опускается на колени, шепча молитвы на древнем наречии. Его глаза закрыты, и ветер обдувает его полное благоговения лицо.

– Здесь должно быть безопасно для лагеря, – говорит капитан, равнодушный к увиденному.

В любом случае я и не жду от него восторга, но могу сказать, что судьба Пехти ослабляет его облегчение. После того как Пехти умер, капитан положил ладонь ему на лицо и осторожно закрыл глаза. Выпрямил ему ноги, сведя лодыжки, и положил здоровую руку на грудь, словно тот неловко задремал. Поза была слишком скованной для настоящего сна, нарочито благочестивой, как и сам капитан. При виде этого меня наполнила глубокая горечь – я ведь знаю, что у меня не будет такой церемонии. Некому будет закрыть мои незрячие глаза или побеспокоиться о положении моих рук и ног. Если моё тело вообще переживёт мою смерть – ведь никто в Кехси не знает, что король делает со своими волчицами. Только что ни одна из них не вернулась.

Потом капитан соединил ладони, прошептал молитву, и тело Пехти охватили пламя и дым.

Теперь я наблюдаю, как капитан слезает с коня