Барб еще долго говорила в том же духе о Прокуроре, о Лизии Верарен. Вокруг нас сгущался вечер, подавали голоса животные в хлеву, хлопали ставни. Я представлял себе Прокурора, шагающего по аллеям парка к берегу Герланты, глядящего на окна домика, где жила учительница. В том, что мужчина, уже приближавшийся к смерти, угодил в силки любви, не было ничего нового. Это старо как мир! В подобных случаях все условности летят к чертям. Нелепость существует только для других, для тех, кто никогда ничего не понимает. Даже Дестина со своим холодным, как мрамор, лицом и ледяными руками мог попасть в западню красоты и бьющегося сердца. В сущности, это делало его человечным, просто человечным.

Еще Барб рассказала мне, что однажды вечером в Замке давали большой ужин. По приказу Дестина ей пришлось вынуть все столовое серебро и часами гладить льняные салфетки и вышитые скатерти. Ужин на полсотни персон? Нет. Всего лишь на двоих, для молодой учительницы и его самого. Для них двоих. Сидящих на концах необъятного стола. На кухне возилась не Барб, а Бурраш, которого нарочно вызвали из «Ребийона», а прислуживала за столом Денная Красавица. Барб тем временем перебирала все это в уме, хотя Важняк давно ушел спать. Ужин затянулся до полуночи. Барб попыталась выяснить, о чем же таком они говорили. Ее просветила Денная Красавица: «Они только смотрят друг на друга, и все…» Барб осталась с носом. Тогда она выпила несколько стопок дорогущего коньяка с Буррашем, который, в конце концов, и разбудил ее поутру. Уходя, Бурраш все прибрал и расставил по местам. И понес на руках свою завернутую в одеяло дочурку. А та спала как ангел. Вот.

Теперь ночь была рядом с нами. Старая служанка умолкла. Подняла свою косынку с плеч на голову. Мы еще довольно долго сидели вдвоем в темноте, ничего не говоря, и я думал о том, что она мне рассказала. Потом она порылась в карманах своего старого халата, словно в поисках чего-то. В небе вдруг случился звездопад, мимолетный и странный, годный лишь на то, чтобы все, кто в этом нуждается, могли подпереть свое одиночество материей, будто нарочно созданной для примет. Потом все успокоилось. То, что блестело, продолжило блестеть, а то, что было в темноте, таким и осталось. Даже еще больше.

– Держите, – сказала мне Барб, – может, вам это на что-нибудь сгодится.

Она протянула мне большой ключ.

– Там никто ничего не трогал с тех пор, как я перестала туда ходить. Его единственный наследник – какой-то неприметный кузен со стороны жены, такой неприметный, что его и не видел никто. Нотариус сказал, что этот кузен уехал в Америку. Я бы удивилась, если бы его сюда занесло, а разыскивать кого-то… ну уж нет! Мне и самой-то недолго осталось… Так что станете тамошним смотрителем в каком-то смысле.

Барб медленно встала, закрыла мою ладонь с ключом и вернулась к себе, ничего больше не сказав. Я сунул ключ от Замка в карман и ушел.

Мне уже не представился другой случай поговорить с Барб. Хотя желание свербило, это было что-то вроде чесотки, когда и чешется, и приятно одновременно. Но я убеждал себя, что у меня еще есть время: такова уж людская глупость, говорить себе, что торопиться некуда, что сможешь сделать это и завтра, и через три дня, и в следующем году, и через два часа. А потом вдруг все умирают. Оказываешься в процессии за гробом, что не слишком удобно для разговора. На похоронах Барб я смотрел на ее гроб, словно пытался найти там ответы, но это было всего лишь вылощенное дерево, которое священник окуривал ладаном и осыпал латынью. Идя на кладбище вместе с дрожащей гурьбой немногих провожатых, я даже подумал, не посмеялась ли надо мной Барб со своими историями об ужине и о Дестина, играющем в ухажера. Но в сущности это уже не имело значения. Пьяная вишня ее победила. Быть может, ей предстояло найти полные банки этого зелья там, наверху, среди облаков.

В моем кармане по-прежнему лежал ключ от Замка, и я еще не воспользовался им с того вечера полгода назад, когда она мне его дала. Лопаты земли вернули мне душевное равновесие. Могилу вскоре засыпали. Барб воссоединилась со своим Важняком на веки вечные. Кюре ушел со своими двумя мальчишками-певчими, чьи деревянные башмаки маленьких крестьян шлепали по грязи. Паства, как стайка скворцов, рассеялась по зеленому хлебному полю, а я отправился к могиле Клеманс, злясь на себя немного, что не хожу туда чаще.

Солнце, дождь и годы истерли фотографию, которую я велел вставить в фарфоровый медальон. Осталась только тень волос, да угадывался очерк ее улыбки, словно она смотрела на меня из-за затянутой кисеей ширмы. Я положил руку на золоченые буквы имени и стал мысленно рассказывать ей истории, в которые меня затягивает жизнь, моя жизнь без нее, уже так давно, и которые она наверняка хорошо знала, слушая, как я мусолю их снова и снова.

Как раз в тот день после похорон Барб я и решился сходить в Замок, словно чтобы чуть больше углубиться в тайну, одним из немногих свидетелей которой стал отныне. Да, именно в тот день я очистил дверь Замка от цепкого кустарника, которым она заросла, и просунул ключ в скважину. Я казался самому себе беднягой-принцем, взламывающим дворец неведомой спящей красавицы. Только вот на самом деле внутри уже никто не спал.

Но прежде чем приступить к Замку с его пылью и тенями, я хочу рассказать еще кое-что. Хочу рассказать о Лизии Верарен, потому что тоже видел ее, как и все остальные. Наш городок такой маленький, что тут, в конце концов, пересекаются все дороги. Всякий раз при встрече с ней я приподнимал шляпу. Она отвечала на мое приветствие легким кивком и улыбкой. Хотя однажды я увидел в ее глазах и кое-что иное, что-то резкое, хлесткое, обидное, что-то, похожее на залп картечи.

Случилось это в воскресенье, весной 1915 года, в прекрасные предзакатные часы. В воздухе пахло яблоневым цветом и чуточку акацией. Я знал, что по воскресеньям маленькая учительница всегда совершала одну и ту же прогулку на вершину холма, вне зависимости от погоды, хоть в солнце, хоть в проливной дождь. Мне так говорили.

Я тоже, случалось, забредал туда с легким карабином в руке, который мне уступил Эдмон Гашантар, старый сослуживец, уехавший в Верхнюю Нормандию, в Пэи-де-Ко, чтобы сажать там капусту и ухаживать за больной женой, скрюченной в инвалидном кресле. Этот карабин – красивая дамская игрушка, его единственный ствол блестел как новехонькая монета в двадцать су, а на черешневом прикладе Гашантар заказал вырезать надпись «английским» шрифтом: «Ты ничего не почувствуешь». Фраза относилась к дичи, но однажды вечером, слишком расхандрившись при виде своей жены, ее мертвых ног и серого лица, Гашантар испугался, как бы эта фраза не приложилась к ней.

– Так что предпочитаю отдать его тебе, – сказал он, протягивая мне карабин, завернутый в газету, где на первой странице красовалось скомканное лицо королевы Шведской. – Делай с ним, что хочешь…

Странно, что он мне это сказал, слова потом долго крутились у меня в голове. Что еще можно сделать с карабином? Пропалывать грядки, играть музыку, ходить на танцы, штопать носки? Карабин для того, чтобы убивать, и все тут, ни на что другое он не годен. Мне вкус крови никогда не нравился. Однако я его взял, убеждая себя, что если он останется у Эдмона, быть может, на моей совести окажется, даже если я никогда ничего об этом не узнаю, маленькое далекое убийство, спрыснутое сидром. В общем, с тех пор я по привычке стал брать карабин с собой в свои воскресные прогулки и пользовался им скорей как палкой для ходьбы. Со временем ствол потерял свой блеск и окрасился мраком, что ему вполне подходит. Вырезанный Гашантаром девиз почти исчез из-за недостатка ухода, а единственные слова, которые еще можно разобрать, «Ты» и «ничего»: «Ты… ничего» – и это святая правда, потому что из него так никого и не убили.