Это был февраль 1979-го. Я садился в поезд Севастополь – Москва с двумя чемоданами, пятилитровой металлической банкой греческого оливкового масла, о котором тогда мало кто знал (см. год), коробкой с пятьюдесятью консервными банками без этикеток, в которых были брюшки скумбрии, тоже в оливковом масле, массой впечатлений и чудовищной болью. Болели все тридцать два моих еще крепких зуба. Дикая ноющая боль выдавливала слезы из слезных желез, вызывая настороженное сочувствие попутчиков. Успокаивало только знание. Впрочем, знание меня всегда успокаивает, а неведение тревожит: я вошел в поезд с холода в тепло, и боль началась. Значит, через полчаса она пройдет. Если не есть ничего горячего и холодного, боль появится вновь только в Москве, когда я выйду на перрон из тепла на холод. Это все было следствием моего путешествия.

– Практически начальная стадия цинги, – так сказал севастопольский стоматолог.

Я даже как-то загордился. Цинга! Романтично…

В Севастополь, город русских моряков, я пришел из шестимесячного плавания, в которое ушел из порта Находка, будучи сотрудником уже упомянутого НИИ ГВТ, занимавшегося изучением физиологии труда моряков. Плавбаза, на которую я прибыл, ловила скумбрию рядом с островами Хоккайдо и Хонсю в Тихом океане. Япония была видна невооруженным глазом. Еще ее можно было попытаться понять, смотря телевизор, который работал круглосуточно, как и сама плавбаза, и транслировал все каналы японского телевидения. А также ее, Японию, можно было увидеть совсем близко и даже потрогать, пожав руку строгому японцу, раз в неделю проверяющему размер ячейки трала. У него, японца, была красная повязка на рукаве, как у школьного дежурного, с белым словом «КАМАНДИР».

Скумбрию, которую мы ловили, тут же обрабатывали сто пятьдесят рыбообработчиц и закатывали ее с греческим оливковым маслом в консервные банки. «Скумбрия в масле» – гласила этикетка. Совсем чуть-чуть для Кремля, а также для себя делали еще так называемые консервы «Брюшки». У скумбрии вручную высекалась брюшная часть. Вручную, потому что необходимо было отсечь ее анальное отверстие вместе с прямой кишочкой. Машина этого делать не могла из-за разного размера рыбы. Отсюда дефицит этой продукции, о которой знали только члены ЦК КПСС и рыбаки. По этим же причинам на этих консервах и не было этикеток. Брюшки эти в банке были закручены рулетом. Тончайшие, прозрачные, нежнейшие. Они буквально таяли во рту. Кладешь такое брюшко на язык и наслаждаешься, слегка прикрыв глаза. Ничего подобного потом в своей жизни я не ел и не видел.

В общем, это я объяснил, с чем я садился в поезд Севастополь – Москва. Что откуда взялось. А в голове моей был багаж историй… История о тайфуне «Джуди», в «глаз» которого мы попали и чудом спаслись; история о контейнере с японскими магнитофонами, который случайно попал в трал с рыбой (все магнитофоны были в рабочем состоянии); история о первом помощнике капитана, изрядном говнюке и стукаче; история о том, как делали брагу из ларечного сахара и гранулированных дрожжей, купленных специально для этого членами экипажа в Сингапуре по дороге на промысел; история о внематочной беременности рыбообработчицы; истории любви в начале промысла и разводов в конце, а также история семичасового таможенного досмотра в Севастополе. Когда члены экипажа сидели по каютам после восьмимесячного рейса, а их жены (мужья) и дети ждали их все это время на причале.

Да, чуть не забыл… В чемоданах я вез вещи, купленные в магазине «Альбатрос». Купленные на боны. Это как «Березка» и сертификаты, но только для моряков. В чемодане лежали: детский синтетический костюмчик голубого цвета (передан сотруднице для ее сына через два месяца после того, как мой сын из него вырос); шерстяная женская кофта для жены с расклешенными рукавами (проеденная молью, лежит до сих пор на даче); дикого канареечного цвета рубашка, ни разу мной не надетая и сданная впоследствии в комиссионный (деньги пропиты); иностранные конфеты, сигареты «Мальборо», виски и прочая, тогда завораживающая формой, а сегодня не удивляющая даже содержанием глупость. Выпито, съедено, выкурено.

Поезд Севастополь – Москва медленно подошел к заснеженному перрону. Там стояла моя жена и мой папа, который держал в руках тулуп, переделанный в дубленку. Кстати, портной, делавший эту работу, был известен тогда на всю Москву. Разбогатев, он поехал как-то отдыхать в Венгрию и утонул в озере Балатон. А жил он в Москве около одноименного магазина. Магазина «Балатон».

Я вышел из поезда. По щекам моим текли слезы. От зубной боли они были или нет – я тогда не мог разобрать.

Родители моей жены жили в Архангельске. В Москву они приезжали раза три-четыре в год. На Ярославском вокзале всегда встречал их я.

Встреча носила чисто деловой характер. Я заходил в плацкартный вагон поезда Архангельск – Москва, дождавшись, когда выйдут практически все пассажиры. Находил нужный отсек с родителями жены и вытаскивал откуда только возможно было неподъемные сумки со связанными тряпочками ручками; тяжелые бесформенные баулы, перевязанные веревками; коробки с самодельными приспособлениями для переноса. На вид небольшие, но по тяжести – свинцовые. Все это перлось до стоянки такси с многочисленными остановками и непроизносимыми, да и непечатаемыми выражениями. Потом весь этот скарб стаскивался в маленькую шестиметровую кухню. Ну а дальше… Дальше несгибающимися руками доставались многочисленные, тщательно забинтованные и переложенные старыми газетами «Правда Севера» трехлитровые банки и бутылки. Сердце оттаивало, и душа расправлялась. Вот красная с бело-зелеными боками, практически никогда не портящаяся брусника; вот бордовая крупная клюква; вот янтарная, мягкая, нежная, привередливая морошка; вот герой-самогон, настоянный на том и на сем и чистейший; вот банки с белыми прессованными солеными сопливыми груздями. («Белый» – это сорт. По цвету они были синюшными.) А вот жирный, пахучий палтус и соленая треска. Ее потом вымочат в молоке и будут запекать на противне с картошкой и сметаной. Латка – так называется это блюдо. И пошла, пошла первая рюмочка, уже из графинчика хрустального, а за ней тут же без промедления груздь, предварительно со звуком «чпок» оторванный от своих собратьев слизлявых и в сметану нырнувший. Нет, не могу дальше описывать все это. Делаю паузу. Должен махнуть. Махну и продолжу.