На столе требовательно затренькал сотовый, он посмотрел на экран и сбросил звонок.

— Дополнительный опрос друзей, соседей, проверка камер наблюдения ничего не дали. Она просто исчезла. Знай мы причину, было бы легче найти тело или ее саму. — Он перебирал листки с записями, приклеенные к монитору. — В общем-то, это все, что я вкратце могу сообщить. Вероятно, отец расскажет немного больше, он вел свое расследование.

— Свое расследование? — изумилась я. — Ничего об этом не знаю.

— Ты была совсем ребенком, отец, наверное, не хотел тебя лишний раз тревожить.

Я вспомнила прогулки по пустым улицам, ветер и кофе навынос, пустоту и слезы по ночам — и не стала осуждать папу. Михаил Петрович начал складывать документы на столе, давая понять, что разговор окончен. Я встала, повесила рюкзак на плечо, не удержалась и спросила:

— Как думаете, она еще жива?

Он шумно вздохнул. Успокоение детей не входило в его обязанности.

— Возможно, но по статистике, понимаешь…

— Спасибо, — я боролась с подступающими слезами. — До свидания.

— Всего доброго, — виновато ответил он, заметив мои слезы.

Я подошла к двери, взялась за ручку.

— Знаешь что, — раздался голос за спиной.

— Что?

— Я никогда раньше не видел, чтобы муж так… — Он подбирал слова. — Через меня проходит много подобных дел, вы понимаете, но никогда раньше я не видел человека, который любил бы потер… жену так сильно. Он вел самое настоящее расследование.

— Я думала, он давно перестал ее искать.

— Думаю, тебе следует поговорить с папой.

Выйдя из кабинета, я поняла, что Михаил Петрович — первый за долгое время незнакомец, который не показался мне морским чудовищем.

— Теперь отталкивайся ногой. Ногой отталкивайся! Да не руками от меня, а ногой от земли!

— Легко сказать!

— Давай уже!

Я оттолкнулась, проехала сантиметров десять и судорожно схватилась за Ванино плечо, балансируя на скейте.

— Пробуй еще раз.

— Можетнуегонафиииииии-и-и-и, — завыла я — и вдруг снова поехала.

— Едешь, едешь! Отцепись от меня! — Ваня пытался оторвать мою руку.

— Нет! — Я вцепилась в него обеими руками.

— Ну ладно, передохнём.

Я спрыгнула с доски как раз напротив стеклянной двери магазина. Посмотрела в отражение и спрятала спутанный хвост в капюшон. В Парадном квартале было, как всегда, пустовато и ветрено. Зато удобно учиться кататься на скейте — никого не собьешь.

Ваня сел на скамейку у входа в магазин.

— У Насти лучше получается?

— Нет, — мрачно ответил он.

— Нам и на самокатах неплохо.

Ваня раздраженно фыркнул.

Пару недель назад он решил, что мы уже выросли из самокатов и нам пора переходить на скейтборды. На собственные деньги, заработанные на домашках по математике для старших классов, он купил подержанную доску, чтоб тренироваться. Но нам с Настей она не покорялась.

— Можешь кататься на скейте, а мы останемся на самокатах.

Он молчал и раздраженно щелкал кнопкой кармана куртки. Я ждала, когда его отпустит.

— Хочешь мороженого? — предложил он.

— Давай.

Он зашел в магазин.

Я снова посмотрелась в его стеклянные двери, как в зеркало. Девчонка в куртке, джинсах и кроссовках. Капюшон и перчатки с обрезанными пальцами — так меньше руки мерзнут, когда рисуешь. Пальцы — черные от карандашей.

Наверное, мама не позволила бы, чтобы я ходила так, как обычные подростки. Она всегда наряжала меня, не в розовые кружева и бантики, как большинство мам, а в элегантные платья, почти как у взрослых. Похожие на те, что носила сама.

Когда папы не было дома, я включала компьютер в его комнате и пересматривала старые фотографии. На них я выглядела как картинка из глянцевого журнала.

— Ты моя красотка, — говорила мама, застегивая последнюю пуговку, а потом целовала в нос.

В первый год после того, как она пропала, я донашивала старые вещи. Через год папа заметил, что я из них выросла и пора бы, как он выразился, обновить гардероб. С тех пор я обновляла гардероб три раза: джинсы, футболки, куртки, шапки и шарфы отличались только размером. С маминого исчезновения я получала от окружающих слишком много сочувствия. Горы невыносимого понимания. Безликая одежда была как защита. Она делала меня менее заметной. Не выделяла из толпы.

Ваня вышел из магазина, держа в руках пластиковый стаканчик с мороженым.

— Только на одно хватило, — смущенно сказал он, протягивая мне ложку. — Стоит как крыло от боинга.

— Ну да. Это же элитный квартал. И мороженое тут тоже элитное.

Мы ковыряли ложками в стаканчике.

— А ничего так, — сказала я, выскребая розовые остатки с кусочками клубники.

— Еще бы.

Настроение у него улучшилось. Он прочитал состав и поискал, куда выбросить стаканчик. Возвращаясь от урны, бодро спросил:

— Ну что, продолжим?

Я притворилась мертвой. Он наклонился ко мне:

— Ты еще дышишь, поднимайся.

Я поднялась, стараясь не смотреть на свое отражение в двери магазина. Взялась за Ванино плечо и встала на скейт обеими ногами.

— Теперь отталкивайся правой ногой.

Оттолкнулась.

— Я сказал — правой!

На фотографиях в папином компьютере была хорошенькая девочка. Пухлая трехлетка в платье в красно-синюю клетку, кокетливо склонив голову, позирует, сидя на лосе-качалке. Семилетняя девочка с челкой сидит на изогнутой иве, нависающей над прудом, и напряженно улыбается — я ужасно боялась соскользнуть со ствола. Девятилетняя девочка во взрослом платьефутляре, на груди блестит брошь, сидит на кожаном диване, а на подлокотниках — мама и папа. Мама тоже в сдержанном платье-футляре того синего оттенка, который подчеркивал цвет ее глаз. Папа как обычно: в рубашке-поло, джинсах, замшевых ботинках. Хотя мама и его пыталась уговорить одеться понаряднее. Красивая одежда была ее второй одержимостью после науки.

Последний год я часто думала, что мама с папой были совсем не похожи. Мама любила наряжаться и ходить в гости. Папа одевался как придется и проводил свободное время со мной или за компьютерными играми. Мама была увлечена наукой, исследованиями, рассказывала мне на ночь байки про эволюционный отбор, а папу интересовали только языки программирования, команды и функции. И мы с мамой, разумеется. Ну и еще хороший эспрессо и отстрел зомби в компьютерных игрушках. Ему не были нужны вечеринки, костюмы, научные исследования. Маму волновали моя социализация, успеваемость по английскому и возможная дислексия. Папу ничего такого не беспокоило. Он говорил, что я отличный ребенок.