Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Что же ты им не пользуешься или мне не предложишь? Жить хочется? и думаешь — тебе одному? а ей ты советуешь ненавязчиво, между прочим, среди полного здоровья…
— Клейн, она пожалеет, что вернулась.
— Она не пожалеет. Хуже, если пожалеет профессор — этого ему задним числом делать не надо.
— Нет — чем скорее, тем лучше. Еще не поздно…
— Ну знаешь…
Когда Герц в 07.03 заглянул к ассистентам, шнапса убавилось, все было съедено, Аник спал — или делал вид, что спит — на кушетке, а Клейн, закинув ногу за ногу, сидел с гитарой и тихонько пел; он не первый год пел, Герц и Аник как-то мало-помалу стали понимать чужие слова и рифму, да и Клейн переводил подстрочно.
Темная ночь,
только пули свистят по степи,
Только ветер гудит в проводах,
тускло звезды мерцают…
«Опять неразлучники поссорились, — определил Герц. — Из-за нее. Недурное начало…»
Клейн его словно не увидел — пел и пел. Голос у него был чистый и довольно высокий, что неожиданно для накачанной приземистой фигуры; тут уместней было бы что-нибудь утробное, басовитое.
Темная ночь
разделяет, любимая, нас,
И тревожная, черная степь
пролегла между нами…
Не нарушая чувств поющего, Герц молча подошел к окну и отодвинул плотную гардину — еще темно, но дома освещаются; краем глаза Герц заметил, что Аник действительно не спит, а слушает Клейна.
— Уже утро, — сказал Герц, глядя, как мимо окна плывут редкие снежинки.
— Начало восьмого, — Аник поднес к носу часы, — надо же…
— А ты думал — утро не настанет, — хмыкнул Клейн.
— Аник, когда рассветет, сделаешь ей укол стимулятора и поставишь будильник. Завтрак — в половине девятого; это за тобой, Клейн.
— Мне бы тоже допинг не помешал. — Аник сел, потирая лоб. — Кубика два для поднятия тонуса.
— Клейн, через четверть часа зайди ко мне.
— Ясно. Зайду.
Посуду стопкой уложили в мойку, захлопнули и пустили воду; пока Аник вытирал со стола, Клейн поднял с кушетки сложенный пополам конверт и прочел на лицевой стороне: «438-91-07 Рената четв. 18 час.».
— Какая из себя эта 438-91-07?
— Кого? — не расслышав, Аник разогнулся с кислой миной.
— Рената, с кем свидание сорвалось.
— А… девица по вызову. Без особых примет, но с хорошей грудью. Как другу — очень рекомендую.
— Вот — а говоришь, жить не стоит.
— Все это мимолетно. Дым!
— И в том дыму ты как рыба в воде, безвылазно.
— Я совершенствуюсь! я изучаю тонкости…
— Которые?
Говоря о том, кто что понимает под тонкостями любви, они бы опять разругались в клочья, но вовремя вспомнили о предстоящем и разошлись каждый по своим делам.
* * *
Май 1943 года
Восточная Украина
Моторы пламенем пылают,
И башню лижут языки.
Судьбы я вызов принимаю
С ее пожатием руки.
Изерге успел высунуть из люка голову и плечи, упереться руками в закраины, когда из танка дохнуло огнем, и на Изерге запылал комбинезон.
Он лез с криком, карабкался сквозь тьму боли, в ушах гремели набатные колокола, змеи-гадюки кусали в ладони, а черный пес грыз лицо.
Это был вход в киямат, в мертвое царство. Надо отбиться от змей и собаки, но нет ветки шиповника, чтоб отхлестать слуг владыки Киямат-тора.
Черти плясали вокруг, били его по спине и плечам.
Схватили, поволокли. Треск стоял — будто все сосны и ели на свете ломались!
Пехота полегла, атака захлебнулась.
После перед Изерге встали трое — высокие, страшные. Будут судить. Он заслонил лицо ладонями, обвитыми бинтом.
«Звание? Воинская часть? Имя? Фамилия?»
«Я Изерге, Лайдемыр Тхор! Я из деревни… из деревни… Мать зовут Унай, отца — Элексе».
«Он говорит не по-русски», — заметил офицеру Абвера командир танкового батальона.
«Я Изерге… Мать — Унай, отец — Элексе…»
«Вроде бы не азиат. Возможно, какая-то варварская народность, — офицер Абвера достал потрепанную записную книжку, — Ты карел? зырян? вотяк? черемись? чуваш?»
«Я Изерге…»
«У него с головой не в порядке, — Танкист закурил, разглядывая пленного. — Мои парни попали им в борт с близкой дистанции; у кого угодно мозги скиснут от такого попадания».
«Но он должен, обязан знать русский язык. Это же обученный солдат, механик-водитель».
«Когда мы отступали из Ростова, — заговорил пехотный оберстлейтенант, — на нашем участке работал дьявольский снайпер, убивал исключительно старших офицеров. И знаете, что оказалось? Это был дикарь, охотник из тайги».
«Тайга… — Абверовец полистал книжицу. — Ты хантыец? вогул?»
«Я Изерге…»
«Пусть с ним разбираются в тылу».
«Да, — кивнул танкист, — именно там у нас сосредоточены самые умелые разведчики».
Лазарет. Арестантский вагон. На запад. Изерге видел небо в оконце под потолком, жевал клеклый хлеб и скреб ногтями тыльную сторону кистей — кожа словно линяла после ожогов.
Он по-прежнему говорил со всеми на языке матери. По-русски он все понимал, а ответить не мог, слова терялись, кроме «да» и «нет».
Война ползла следом, расплющивая людей. Офицера Абвера разорвало 5 июля при упреждающем артобстреле русских на Курском выступе, а 12-го, под Прохоровкой, сгорел танкист, что принимал участие в допросе.
И много других вместе с ними ушли в киямат.
А Изерге жил.
«Ты комиссар? политработник?»
«Нет».
«Ты большевик, скотина!»
«Нет».
«Тупая тварь! Отвечай, когда господин криминаль-комиссар тебя спрашивает!..»
Полосатая роба с номером и литерой R слева — «Русский». Вонючая махорка — «Только для русских военнопленных». Хуже только евреям — им и этого не полагается.
«Встать! Молчать! Шапку долой! Стой! Живей! На аппель-плац, бегом!»
«27051!»
«Да!»
Изерге поглядывает на рапортфюрера и думает: «Раздулся, жаба, бурдюк вонючий. Мало я вас давил под Сталинградом».
Изерге есть что вспомнить. Стоя в строю, он закрывает глаза.
«Жми, Володька! Петро, заряжай!»
«За Р-р-родину, за Сталина, в бога мать их душу!»
«И за брата Кугерге, которого отец назвал Васинге — Васенька».