Мне уже не терпится приступить к самому главному, к самой сути того послания, которое французы должны ныне адресовать тем людям, кого их культурная традиция защищает гораздо меньше, чем нас, французов, от некоторых ошибок (французы и сами смогут освободиться от них лишь ценой упорных усилий). Да, в наше время даже элементарное мыслительное усилие с каждым днем становится все более трудным делом, поскольку формирующийся на глазах концлагерный мир, в котором нам приходится жить, вынуждает нас к массовидному мышлению, и все это благодаря фантастическому развитию той самой пропаганды, перед лицом которой свободная мысль оказывается в ситуации, сходной с беспомощностью скромнейшего ремесленника перед лицом крупной промышленности. Да, если мы не примем никаких предупредительных мер, настанет время, когда претензия человека на свободу мышления покажется чем-то не менее абсурдным, нежели иллюзия какого-нибудь наивного автомеханика, который принялся бы пытаться вручную изготовлять автомобили с целью составить конкуренцию господину Форду. Причины, кстати, в обоих случаях одни и те же. Ведь свобода мышления стоит чрезвычайно дорого, а в некоторых странах она вообще бесценна — она стоит человеческой жизни.

Подобного рода двойная зависимость свободного мышления и свободного труда от коллективного сознания становится в наше время феноменом всеобщего характера. Так что здесь нет оснований говорить о социально-политическом кризисе — речь идет именно о кризисе цивилизации. Более того, теперь уже совершенно бесполезно противопоставлять диктатуры демократическим странам — ведь и в демократических странах имеет место экономическая диктатура (и нет гарантии, что она так и останется экономической). Мне, по правде говоря, даже как-то затруднительно произносить само это слово: «демократия». А что бы вы хотели? Я прошел войну 1914 года — и прошу вас меня извинить; служил я не в штабах, а носил, как и Гитлер, лычки капрала (хотя перед ним открывались более блестящие, чем у меня, перспективы). Так что с 1914-го по 1918 год я повидал много людей, отдавших свои жизни за демократию. В 1941 году двое моих сыновей и племянник (которого я люблю как сына) покинули Бразилию и перебрались в Лондон, чтобы, в свою очередь, принять участие в войне. Так что и им пришлось повидать много жертв за демократию… Быть может, именно поэтому само это слово уже не внушает их поколению того священного трепета, который оно внушало нам.

Как я уже отмечал в самом начале, кризис цивилизации — это именно тот феномен, в который каждый француз ныне просто обязан пристально всмотреться, дабы получить о нем ясное и четкое представление.

Словосочетание «кризис цивилизации» может трактоваться двояко. Имеем ли мы дело с новой цивилизацией, находящейся в процессе становления? Или же речь идет о кризисе именно человеческой цивилизации — то есть о настоящей болезни цивилизации? Из этих двух гипотез болваны единодушно отдают предпочтение первой. То есть я не утверждаю, что все, кто склоняется в пользу первой гипотезы, болваны; я только утверждаю, что все болваны выбирают именно ее; это не одно и то же. Болваны потому отдают ей предпочтение, что это наиболее легкое решение — иначе говоря, оно не побуждает ни к каким действиям. Если мы согласимся с тем, что невозможно двигаться вверх по течению, — ну что ж, каждому остается только стянуть с себя штанишки и плыть по воле волн. Кто-то располагается на самой середине реки, которая неумолимо влечет свои воды к тоталитарно-концлагерному Океану; таким образом им удается плыть быстрее и прийти к финишу первыми. Другие же — вроде христианских демократов — плывут как можно ближе к берегу, где течение не слишком быстрое; они нарочно запутываются в прибрежных травах, барахтаются в каждом затоне и постоянно делают вид, будто что-то потеряли, — для того, чтобы получить от товарищей марксистов разрешение вернуться и поискать это что-то.

Но я не из тех, кто привык плыть по воле волн. Может, потому, что я не умею так хорошо плавать, как господин Бидо. Ну и ладно! Полагаю, цивилизации созданы для людей, а не люди для цивилизаций. Здесь я должен извиниться, что опять прибегаю к слову «цивилизация». Я делаю это за неимением лучшего; ведь, как мне представляется, слово это имеет чересчур широкий, чересчур универсальный смысл, чтобы применять его к опыту, о котором мы еще не можем сказать, будто он не удался, — ведь полный провал такого опыта будет означать вселенскую катастрофу. Да, это именно опыт. Эта так называемая цивилизация вовсе не претендует на то, чтобы стать для человека укрытием, — нет, она пользуется им как ставкой в собственной игре. Не я это сказал, а господин Эйнштейн, видный ученый, который привык взвешивать слова. Во всем мире сейчас наблюдается волна недоверия по отношению к так называемой цивилизации, недоверия, переходящего в своего рода ступор. Откуда она вообще взялась? Куда она идет? Куда она нас ведет? Миллионы людей с тревогой спрашивают себя, что станется завтра с этой механической цивилизацией, которая — двигаясь от одного механизма к другому — в конце концов пришла к сногсшибательному изобретению: она изобрела механизм, способный истребить все прочие механизмы. Что станется с цивилизацией, которая выдает себя за массовую и которая, заполучив атомную бомбу, располагает теперь мощнейшим средством уничтожения этих масс из всех когда-либо придуманных человеческим разумом. Стало быть, речь идет об атомной демократии. Но ведь это же курам на смех! А может, наряду с избирательным бюллетенем следует вручать каждому избирателю по бомбочке?

Я спрашиваю себя: а почему, собственно, Франции следует сейчас солидаризоваться с подобной цивилизацией, почему она должна ввергать в этот абсурдный эксперимент — абсурдный, ибо необратимый — свою традицию, свою культуру, которые по сути своей полностью противоречат такого рода представлению о мире? Исходя из этой традиции и этой культуры Франция, напротив, является единственной в мире страной, способной заявить миру, что такого рода цивилизация не заслуживает даже названия «контрцивилизация», что она скорее представляет собой тяжкий недуг вселенской цивилизации. В то же время было бы нелепо отказывать ей в названии «цивилизация»: ведь не станет же врач называть пораженную диабетом печень каким-то иным словом. Печень диабетика — тоже печень, но такая, от которой диабетик вполне может умереть. Избыточное содержание сахара в крови — следствие органических нарушений в деятельности печени. Избыток механического начала, характерный для тоталитарно-концлагерного общества со всеми порождаемыми им негативными явлениями, — следствие органических нарушений в деятельности человеческой цивилизации, и не моя вина, что этот механический диабет кому-то хочется назвать цивилизацией, хотя он-то как раз нацелен на уничтожение цивилизации.

И я здесь вовсе не перехожу на «язык политики», как теперь стало модно говорить. Я вовсе не собираюсь противопоставлять капитализм марксизму и исхожу из того, что капитализм и марксизм — две стороны или, если хотите, два разных симптома одной и той же материалистической цивилизации; цивилизации, завоеванной материалистическим началом подобно тому, как тучный мужчина заплывает жиром, — если, конечно, мне будет позволено продолжить мои медицинские аналогии (при этом я рискую быть привлеченным медиками к ответственности за незаконную медицинскую практику). Капиталистический либерализм, как и марксистский коллективизм, превращает человека в своего рода промышленное животное, подчиняющееся детерминизму экономических законов. «Подчиняющееся детерминизму экономических законов» — эта формулировка настраивает нас на угрюмо-философский лад и рассеивает внимание. Между тем смысл формулировки крайне прост, и вот как можно его расшифровать: человек, подобно любому другому живому организму, живет лишь ради своего благополучия; для него не существует ничего более ценного, чем его собственная жизнь, а в его жизни для него нет ничего более ценного, чем наслаждение. Увы, слишком часто дело обстоит именно так. Но даже если в одном случае из ста — да что там, в одном случае из ста тысяч, в одном случае из миллиона — дело обстоит иначе, этого уже достаточно, чтобы доказать: человек — существо, способное возвыситься над самим собой. И тогда что капиталистический, что марксистский миры оказываются всего лишь разными вариантами неудачного эксперимента — неудачного, ибо основанного на неверном понимании человека. Или эксперимент не удается вообще, или он низводит человека до такого уровня, когда эксперимент может быть продолжен любой ценой. Так что первым делом следует выяснить, кто одержит победу — техника или человек.