только возможно. Зачем сдерживать народ?

— У нас тоже есть герои, — как бы оправдываясь, сказал гость. — Но дело не в одиночках-героях.

— Правильно, — сказал Ковпак, — весь народ должен быть героем! Наш народ — герой! Он освободил себя от царя, создал для себя промышленность, переустроил сельское хозяйство. Но коммунисты никогда не отвергали роли выдающихся людей, особенно в войне. У нас были Фрунзе, Чапаев, Щорс, Пархоменко, есть Ворошилов, Буденный.

Ковпак сел, посмотрел на своего оппонента. Тот молчал.

— Коли Отечество кровью облито, тогда не время сидеть в болотах, — продолжал Ковпак. — Вы скажете, что у вас патронов мало, в пулеметах нехватка? А кто запретил вам выйти на шоссе и бить фашистов? Добывать вооружение?

Гость молчал.

— Мы начинали тоже с работы на шляхах, — продолжал Дед. — Нынче пулемет, завтра тысяча патронов, послезавтра уже пушка. Сидеть в болотах вдали от центральных вражеских коммуникаций в такой момент не только грешно, но я бы сказал… — он замолчал, видимо, подбирая выражение, — несмело. Нам не обороняться нужно, а нападать, нападать и нападать.

Ковпак взял со стола свернутую цигарку, раскурил ее и продолжал:

— Нам треба действовать так, чтобы немцы забыли, что такое ночь, что такое день. Мы, партизаны, должны твердо помнить это. Все должно быть в движении. Вы, наверное, видели моих диверсантов? — спрашивал Дед гостя. — Они вначале были как дети. Боялись фашиста, тикали от него. А как могло быть иначе? Среди наших партизан много штатских. Они не знали войны, страшились ее, уклонялись от опасности. А теперь они ежедневно совершают подвиги и не придают им никакого значения. Подвиги становятся бытом войны.

Он помолчал, прошелся по хате из угле? в угол и продолжал:

— И вот, когда у меня неустойка в бою, когда наши люди лежат под огнем, я их поднимаю в атаку на врага именем партии. Они в огонь идут. А почему? — спросил он и, не дожидаясь ответа, сказал: — А потому, что партия, Родина — они сами, потому, что защищают они детей, родителей, места, где они родились, великую идею, которой живет наш народ.

В избу вошел Вершигора. Он веником обмел снег с валенок, снял шапку и, подойдя к столу, начал развязывать полевую сумку. Ковпак замолчал и подошел к нему.

— Ну, что слышно? — спросил он у Вершигоры.

— Вот, читайте, — сказал Вершигора.

Ковпак достал очки, надел их, придвинул к себе лампу и начал читать. Находившиеся в комнате окружили Деда, ожидая новостей.

За эти полсуток, которые соединение стояло перед железной дорогой Пинск — Калинковичи, разведчики усиленно изучали подходы к ней, переезды и охрану.

— Это же война, — говорил Ковпак, снова и снова просматривая уже прочитанные бумаги, — океан со скалами, которые невозможно под водой разглядеть. Не удастся незаметно проскочить дорогу — что ж, будем биться. Сто сорок четыре поезда в сутки! Значит, через двадцать минут поезд туда, — через двадцать минут поезд обратно. Что ж, будет бой, — заключил он. — Сколько времени наша колонна через Мальковический переезд шла? — спросил он.

— Два часа с половиной, — ответил Матющенко.

— О, будет богато поездов, — сам себе сказал Дед, — артиллерийским заслонам много работы предстоит. По домам идите, — сказал он, обращаясь к своим собеседникам. — Пусть бойцы спят, мы что-нибудь придумаем с Вершигорой. Предупредите, что на переезде будет великий бой.

Когда почти все уже разошлись, Ковпак приказал Политухе позвать санитарку Полину.

— Это какая Полина? — спросил ездовой.

— Ты что же за кавалер такой, — сердито сказал Ковпак, — лучшую дивчину нашу не знаешь. Секретарь подпольного комсомольского райкома. В городе ей нельзя было находиться — она к нам пришла и хлопцев своих привела…..

Полина, маленького роста, полная девушка, была не по-зимнему легко одета. Поверх шубки накинула она белую шаль с кистями, из-под которой выглядывала сумка с красным крестом.

— Садись, Полина, — сказал Ковпак, — садись.

Санитарка села у стола.

— Политуха, закрой дверь да побудь там на кухне, — сказал Ковпак, — никого не впускай.

Ездовой вышел на кухню.

— На войне, Полина, — сказал Дед, — без риска нельзя. Кто рискует, тот находится на дороге к счастью. У нас с тобой не будет личного счастья, если все войско наше не выполнит своего долга. Многое еще не ясно, что нас ждет впереди. Треба знать, что там.

Настороженно вглядываясь в лицо Ковпака, Полина машинально развязывала шаль. Концы шали распустились почти до пола.

— Мы идем под Киев потому, что верим в свои силы, — сказал он. — Хотя толком не знаем, что там. Я иду в неизвестное…

— Ой, не томите, Сидор Артемьевич, — сказала взволнованно Полина. — Я сделаю все, что вы потребуете. Говорите, что я должна сделать?

— Я знаю, что ты умная, храбрая дивчина, — сказал Ковпак. — Мне нужно, чтобы ты через один переход ушла из соединения под Фастов. С тобой будет радистка. Я должен знать, что творится вокруг Фастова, как фашисты располагаются, как работает Фастовский железнодорожный узел.

— Поняла, Сидор Артемьевич, — прервала его санитарка, — страшно, но пойду.

— От каждого из нас партия требует решимости, — сказал Ковпак. — Решимость в войске есть, все сознают свою ответственность. Ведь если мы не побьем фашистов, то они нас побьют.

Полина слушала, но по глазам ее видно было, что последние слова Ковпака уже не дошли до нее, что она мысленно перенеслась в то опасное путешествие, которое ей предстояло.

— Я пойду, — повторила она. — И комсомол подпольный организую в Фастове. Обидно мне было, когда с боевой работы перевели меня в санитарки…

— Готовься, — сказал Ковпак. — Узнай у Баэимы, может быть, у нас есть кто в партизанах из Фастова, адреса возьмешь.

Полина ушла.

У переезда через железную дорогу шел бой. Стрельба уже утихала.

Я бегом догонял «голову» колонны. Но, добежав до саней, груженных взрывчаткой, невольно убавил шаг. На санях угрюмо сидел пожилой партизан и курил. Поперек саней лежала женщина, и при свете луны можно было разглядеть ее раскинутые руки и белую шаль, кисти которой волочились по снегу. Не сразу сообразил, что женщина мертва.

На санях лежала Полина. Здесь же была ее санитарная сумка. На буграх у железнодорожного переезда эту девушку, наверное, еще ждали раненые.

Обойдя сани, я поравнялся с возницей и, прикурив у его цигарки, сел с ним рядом.

Мы ехали молча. Он докурил, отбросил окурок и, не поднимая головы, сказал:

— Смерть как боюсь покойников.

— Ну что ты! Живых надо бояться.

— Не в этом дело, что покойник может вред нанести, — сказал он, по-прежнему не поднимая головы. — Я их просто так, как покойников боюсь.

— Как же ее убили? — спросил я.

— Долго ли до греха. Цвиркнула пуля и убила, —