— Нет-нет-нет! — запричитала сердобольная Гликерия, знавшая, что такое «эльмов кнут», что его и дюжины ударов человеку не вынести, калекой на полудюжине станешь и сам в Римедиум захочешь, — Нет-нет-нет! Самый раз нам в дому черноработник, у нас дрова неколотые, коза недоенная…

— Как недоенная? — всколыхнулась Нинель, — Сама ты недоенная! Я с утра, по-твоему, чем Тоньку поила? — Нинель осеклась, сообразив, что, кажется, потащила из избы лишний сор, и присоединилась к Гликерии, — Охти, охти! Коза нынче доенная, а позавчера, и вчера, и завтра наоборот! И дрова неколотые! И вьюшку некому открывать-закрывать, а с тяжелым ухватом у горячей печи и вовсе не управисси!

— Ну ладно, «охти управисси» теперь, получи головою вора, да смотри, чтоб он у тебя на Витковские Выселки деру не дал! — косому стражу, видать, надоело слушать бабью болтовню и теперь не терпелось сбыть арестованного. Что палач на Святом Эльме без работы нынче останется, то даже хорошо: косой стражник часто играл с ним в домино и, несмотря на умелое косоглазие, всегда проигрывал. Не иначе как палачу помогал какой-то демон, покровитель заик (а палач стал заикой после того, как по приговору суда стал пороть стеллерова быка Лаврентия, а тот, хотя и собирался подчиниться воле суда, рефлекторно дал палачу сдачи). Знаменит палач был не только зверскими повадками, но и тепличным хозяйством: в свете огней Святого Эльма он по десять-двенадцать раз снимал у себя на огороде урожай настурций и тюльпанов и торговал ими у всех трех городских кладбищ, плюнув на издевательства соседей по цветочному ряду: «Опять Магистрианыч кнутовища не прополол, вот и перебивается с незабудки на ландыш». Словом, оставить заику без работы косому было приятно — а вот не играй в домино слишком хорошо. Рукоприкладство косоглазый считал собственной работой.

— А установка памятника в таком разе назад — за ваш счет! — рявкнул косой, впихнул в парадный подъезд подселенцевского дома и кол, и битого Варфоломея, дождался, чтобы двери затворились, отдал своей команде приказ на киммерийском, используя «совершенно ультимативный императив», и удалился прочь на юг по Саксонской, к лодочной переправе, — прикарманив, между прочим, украденные преступником мочала: он их сейчас намеревался использовать в славных банях на Земле Святого Витта. Весна, а по весне краж мало, а люфа как раз дорогая, не накуписси! Гликерия в приемке головы преступника расписалась — всё, дело закрыто. Айда, говоря по-киммерийски, по баням.

Гликерия наскоро объяснила жиличкам, что парень этот в хозяйстве лишним не будет, она его немного, ну совсем чуть-чуть, знала: приходился Варфоломей младшим братом гипофету Веденею. Гипофет — должность наследная, передается по прямой мужской линии, так что, не ровен час, валяется сейчас у их ног в крови и соплях возможный будущий толкователь пророчеств Киммерийской сивиллы. Лет ему — Гликерия заглянула в полученную бумагу — пятнадцать годов. Украл — Гликерия еще раз глянула в бумагу — надгробие с могилы Конана Варвара Основателя, а еще — семь люф.

— Ну, и где люфы? — грозно спросила Нинель. Увы, ни одной люфы вместе с Варфоломеем и колом стражники не оставили.

— Ук…гали… — пролепетал разбитыми губами Варфоломей. — Я ук'г…ал а они пг'и…сво…хи'и.

— Ну вот что, — собралась с мыслями Нинель, — как ты теперь в этом доме прислуга до первой жалобы — читал указ? — и не хочешь в Римедиум, то прими участь как есть. Дело твое молодое. Задница твоя заживет, харя тоже. А ну подай, Доня, квасу горячего, да позови Федора Кузьмича — тут, кажись, шов-другой наложить надо, рассадили парню щеку от макушки до пасти, клок из брови выдрали, не знаю чего еще переломали.

Шестипудового мальчонку с трудом перенесли в гостиную, где быстро собравшийся с кипячеными инструментами Федор Кузьмич оборудовал операционную; щадя стародевичество Гликерии, велел ей сидеть к столу спиной, а телевизор включить на полную мощность: больной, глядишь, орать начнет, и в таком положении вряд ли это будут молитвы телемученице, святой Варваре, такие будут слова, каких незамужней Гликерии слушать не положено.

Гликерия подчинилась, но воплей от парня не дождались, терпеливый оказался ворюга. Сжав зубы, вытерпел он и прилаживание лубка на обе сломанные руки, и бинт на все три сломанных ребра, и почти без наркоза наложенные ему два десятка швов — и все остальное, не самое приятное. Видавший многие виды Федор Кузьмич что-то бормотал сквозь зубы, ассистировавшая Доня только охала.

— Вот что, бабы, — сказал Федор Кузьмич, сворачивая с рук резину, — может и будет парень дрова колоть, козу доить, но это еще не скоро. А пока что имеем, бабоньки, пациента с множественными переломами, рваными ранами и повреждениями. На дыбу не поднимали, спасибо Минойскому кодексу, — значит, могилу он не раскапывал. Сидеть при нем несколько дней придется круглосуточно. Я спать пошел, я больше года таких операций не делал. Всё.

Нинель убрала звук у телевизора, подошла к заштопанному парню и ласково потыкала в единственную неразбитую щеку.

— Так тебе, падла вороватая, и надо… Но так-то зачем? Так ведь и вовсе порешить можно. Ох, даже побить в России не умеют.

— Как раз умеют, — ответила Гликерия, — это здесь, в Киммерии, не умеют. Здесь редко бьют. У нас преступлений мало. И зачем он дедушкин-то кол украл? Кол — семь пуд, а парнишка сам столько, поди, не весит.

Пациент попробовал что-то сказать, но Нинель властно закрыла ему ладонью заштопанный рот.

— Взя-ли!

На простынях новопобитый Варфоломей перенесен был в пыльноватую спальню и уложен на кровать, на которой две с половиной киммерийских декады лет отдал Богу душу отец Гликерии, Касиян Романыч, хвативший с похмелья стакан нашатырного спирта. Кроме кровати, в комнате стояли высокие напольные часы с маятником, а еще было много пыли, которую аккуратная Доня за полчаса истребила метлой и влажной тряпкой.

Есть Варфоломей не мог, дышал тоже с трудом. Шаркающей походкой посетил недобровольного гостя и обворованный — не Конан-Варвар, конечно, а сам камнерез Роман. Увидев многочисленные синяки и швы на лице парня, старец позеленел и спешно вышел. Гликерия объяснила, что дед у нее закоренелый противленец непротивлению; насилия, пусть полученного по Минойскому кодексу, никак одобрять не станет. «Но козу он доить уже скоро сможет», — добавила Гликерия; из дел, которые хочешь не хочешь нужно делать в доме, именно дойка козы, кривой на один глаз, хромой на левую заднюю ногу Охромеишны, почему-то была всем решительно не по сердцу. Да и вправду Охромеишна характером была не подарок, кусать любила представителей человеческого рода за ухо, явственно блея при этом: «Мммщууу!»

Ночью у парня был дикий жар. Федор Кузьмич смерил ему температуру, градусник сразу встряхнул, никому ничего не сказавши. Однако шесть пудов не по-мальчишески мускулистого тела Варфоломея сдаваться не желали, к утру парень весь лежал в холодном поту, бредил и норовил сорвать повязки. Обе руки его, сломанные выше запястий, Федор Кузьмич зафиксировал в отщепленные от кухонной скамьи лубки, из антисептиков в доме Романа имелся только круто заваренный шалфей. Федор Кузьмич уселся за обеденный стол, достал пачку рецептурных бланков допотопного вида, но с печатями «Доктор еодоръ Кузьмичъ Чулвинъ» — и бисерным почерком заполнил десяток. В аптеку велел собираться Гликерии, идти-то было три дома по Скрытопереломному и Каменной-Точильной на угол Аптечной и Фонарной, но, чтоб лишних вопросов не задавали, он посылал туда коренную уроженку Киммериона. Та отсутствовала полчаса, пришла с полными руками и без единого рецепта, чем старик был недоволен, но на ворчание времени не имелось, у парня снова начинался жар, раны требовали вторичной обработки. «Сквозь строй они его прогнали, что ли?.. Ироды…»