Эвелин Баллак, 1918 год

Девушка сидит за большим рабочим столом и что-то записывает в дневник. Я стою в дверях, наблюдаю, слушаю, смущенный выражением счастья на ее лице. Оглядываю коридор и вижу измученных докторов, измученных медсестер, смертельно худых людей, расхаживающих взад и вперед по коридору. Кто-то кашляет. Это рваный, гортанный и отчаянный звук. Как будто кто-то тонет на суше. И все останавливаются и оборачиваются на шум.

Какой-то мужчина, спотыкаясь, выбегает из своей комнаты, чуть не налетая на меня, и я инстинктивно отшатываюсь и оказываюсь в комнате девушки. Мое сердце колотится в горле. Мужчина держится за грудь, царапая ее, как будто заставляя работать как нужно. Но он продолжает кашлять, делает маленький рваный вдох, а затем падает на пол.

Он болен. Они все здесь больны. Они были посланы сюда умирать, и я снова поворачиваюсь к девушке, а она все еще пишет и по-прежнему улыбается.

– Разве тебе не сказали? – спрашиваю я.

Девушка смотрит на меня снизу вверх и моргает, словно в замешательстве.

– Что сказали? – Ее интонация причиняет мне боль.

Что ты не можешь быть счастлива. Ты же умираешь. Я должен ей сказать. Кто-то должен ей сказать. Но почему это должен быть именно я?

Крик. Такой громкий, что все вокруг останавливаются. Они оборачиваются и смотрят на меня. Врачи, медсестры, пациенты, человек на полу. Их глаза широко раскрыты, рты тоже, как будто крик резонирует от всех них, но это один звук, один ужасающий вопль – и реальный мир врезается в меня.

Люси.

Мои глаза открываются, и я вскакиваю с матраса, лежащего на полу моей новой комнаты. Дневник Эвелин падает с моей груди.

Адреналин бурлит в венах. Кто-то причиняет боль моей сестре. Ее крик на мгновение обрывается, но через секунду снова разрезает пространство. Я пролетаю через свою комнату, хватаю бейсбольную биту у двери и закидываю ее на плечо, когда врываюсь в спальню сестры.

Кровать принцессы с белым прозрачным балдахином установлена в центре. Подушки, розовые простыни и одеяло откинуты назад, но моей сестры нет. К горлу подкатывает тошнота, и я борюсь с накатывающим на меня головокружением.

– Люси!

Шаги позади меня, снова шаги, и я резко оборачиваюсь в поисках угрозы. Но там никого нет. Темнота. Лишь слабый свет льется из коридора, ведущего в мамину спальню.

– Люси!

Крики. Крики моей сестры. Душераздирающие крики. Отчаянные! И паника, завладевшая всем моим существом, заставляет чувствовать, что я схожу с ума.

– Люси, ответь мне!

Дверь нашей квартиры хлопает о стену, и я подпрыгиваю. В проходе проносится тень, и я инстинктивно бросаюсь в погоню. Выбегаю в фойе, мои ноги стучат по полу. Боль отзывается в груди при виде еще одной тени, спускающейся по лестнице, и безумие в моей голове нарастает.

– Люси, ответь мне сейчас же!

Входная дверь дома распахивается настежь, в комнату вливается свет уличных фонарей, и сердце замирает при виде сестры. На ней длинная ночная рубашка, черные волосы спутаны, лицо красное. Она тяжело дышит, и слезы текут по ее щекам. Оказавшись у самого порога, Люси начинает выходить, и, когда рев, призывающий ее остановиться, вырывается из моего горла, тень на лестнице подскакивает к моей сестре.

Сердце замирает, Люси кричит, и я бегу, крепко сжимая пальцами биту с намерением убить. Затем перед сестрой возникает ореол красоты, и я резко останавливаюсь. Короткие локоны, нежные руки на трясущихся плечах сестры и тот музыкальный голос, который я слышал ранее сегодня – это не выговор, а успокоение.

– Все в порядке. Ты в порядке. Просто сделай глубокий вдох. Ты можешь это сделать. Попробуй сделать это со мной.

Люси задыхается, пытаясь дышать, а Вероника нежно перебрасывает ей волосы через плечо.

– Хорошо-хорошо. А теперь попробуй еще раз. Ты можешь назвать мне свое имя?

– Это Люси, – говорю я, опуская бейсбольную биту. Осматриваю фойе, коридоры и тени. Волоски у меня на шее встают дыбом, предупреждая об опасности. Инстинкты гудят, что есть глаза – невидимые глаза, – которые пристально смотрят на меня.

– Привет, Люси, я Вероника. Куда это ты так торопишься?

Люси трясется с головы до ног и пытается вырваться из рук Вероники, но девушка не сдается. Я благодарен ей за это, потому что могу немного прийти в себя, прежде чем подойти к ним. В воздухе витает что-то жуткое. Шестое чувство подсказывает мне, что что-то не так и здесь есть нечто, с чем я должен бороться.

– Отпусти меня! – Люси визжит, и это на нее не похоже. Она снова начинает плакать, и ее тело сотрясается от рыданий. – Мы должны идти! Оно приближается! Чудовище приближается!

– Тебе приснился кошмар? – спрашиваю я и, хотя нахожусь всего в нескольких шагах, снова оглядываюсь через плечо на нашу новую квартиру, которая почему-то выглядит темнее, чем несколько мгновений назад.

Рыдания прекращаются, как будто кто-то щелкнул выключателем, и от этого мои легкие ужасно сжимаются. Как будто та же самая энергия, которая только что пульсировала в Люси, теперь атакует меня. Лицо сестры становится бледным и напряженным, а моя спина зудит так, словно меня вот-вот застрелят.

– Что случилось, Люси?

Моя сестра методично наклоняет голову в сторону тротуара, как будто уже знает, что увидит, но приходит в ужас, столкнувшись лицом к лицу с действительностью. Вероника бросает взгляд в том же направлении, потом вскакивает. Ее рука соскальзывает с плеча Люси к локтю, и она, крепко сжав его, тянет сестру прочь от двери. На цыпочках, с битой наготове, я быстро приближаюсь.

Вероника сажает Люси на бедро, накрывает ладонью ее голову, словно защищая от того ужаса, который подстерегает ее, и бросается вверх по лестнице. Я проталкиваюсь мимо них, охотно становясь их первой линией обороны, а затем отвращение пробегает по моему телу при виде фигуры, спотыкающейся на ступеньках крыльца. Она падает, затем слышится глухой удар тяжелого тела об асфальт, и, выругавшись вслух, бросаю биту через крыльцо.

Это не чудовище. По крайней мере, не то, что было в кошмарах Люси. На земле лежит моя мать. Она перекатывается на спину, ее волосы закрывают лицо, а хихиканье перерастает в истерический смех. Я ненавижу, когда она гуляет со своими друзьями, потому что именно такой возвращается – пьяной.

– Все в порядке, – кричу я, но голос мой звучит как-то неуверенно. Похоже, я разозлился.

– И кто же это? – спрашивает Вероника.

Не так должно было начаться это знакомство.

– Моя мама.

Вероника ничего не говорит. И я тоже. На это трудно найти достойный ответ.

Смех моей мамы утихает, и это не предвещает ничего хорошего. Она стонет, и я знаю, что это значит. Было бы лучше, если бы мой гипс уже был снят, потому что есть вероятность, что ее стошнит, и, с моим-то везением, она будет блевать на меня. Гипс может промокнуть, а он сохраняет токсичные запахи.