Нет, не станет он распахивать створки и швырять в певунью первыми попавшимися предметами, нет. Он посмотрит на окно соседей, которых ему сегодня лицемерно пытались выдать за примерную семью. Ах, мама! Ну, зачем так врать-то?!

Свет горел, желтый, уютный, манящий. Каким умиротворяющим, должно быть, выглядит это светящееся в ночи окошко! Как зовет оно проезжающих сквозь мглу пригорода, напоминая, что где-то есть и их окно, за которым ждут и тревожатся. Чем-то этот свет влек к себе и Дмитрия, имеющего слабое представление как о дальнем пути, в конце которого ждет дом, так и о сладости возвращения. Но свет звал и звал его, терзая подсознание, показывая картинки, одна провокационнее другой, словно в мозгу включился гигантский телевизор, и нет возможности выдернуть вилку из розетки.

Он медленно развел портьеры в стороны и выглянул в ночь. Туман, появляющийся теперь тем чаще, чем лето близилось к завершению, не помешал ему увидеть происходящее за заветным окном. Он провел языком по шершавым губам и глухо завыл. На сердце вдруг стало жарко и тяжело. Девушка стояла у зеркала, не двигаясь, и любовалась своей наготой. Для шестнадцати лет у нее была уже вполне оформившаяся грудь, показавшаяся Дмитрию верхом совершенства; весь ее облик олицетворял собой женственность, и юноша сразу решил, что знает теперь, как должна по-настоящему выглядеть красота. Забылось отталкивающее поведение соседки, забылись грубые, жадные руки на ее коленях, забылось даже, что нельзя выходить на солнце. Он стонал, цепляясь за шторы; из уголка искусанного рта стекала струйка слюны.

Внезапно девушку словно что-то напугало: она резко схватила какую-то тряпицу и стала лихорадочно заматываться в нее, старательно пряча грудь. Ей почти удалось задрапироваться со скромностью послушницы, готовящейся к постригу, как дверь распахнулась, и в девичью спальню бесцеремонно ворвался папаша. Дмитрий отшатнулся, но глаз отвести не смог, лишь машинально отдернул шторы пошире.

Тряпица вмиг была сорвана, и взгляду несчастного, шокированного до высшей степени подростка, предстали женские прелести, сжатые крепкими ручищами с волосатыми пальцами; волосы парень додумал сам, инстинктивно принимая растительность на руках за признак неухоженности.

Сначала девушка как будто сопротивлялась, даже толкала отца плечом, но потом затихла и повернулась прямо к окну. Будь на улице день, она, несомненно, заметила бы незваного зрителя, застывшего с растопыренными в стороны руками, придерживавшими шторы, и с разинутым ртом. Но стояла ночь, глухая, темная, призванная дурными людьми сокрыть от посторонних глаз их пороки и уродство.

Пальцы мужчины гладили и сжимали яркие вишенки, венчавшие полные полушария, губы елозили по маленькому ушку, путаясь в длинных прядях волос. Девушка стояла молча и не шевелилась.

Почувствовав незнакомую горечь во рту, Дмитрий нахмурился, и, глянув последний раз на развратную красотку, грохнулся в обморок. Стук падающего тела должен был разбудить всю округу, но почему-то не разбудил, и Дмитрий остался лежать на полу, приходя в себя самостоятельно, без помощи нашатыря и энергичных похлопываний по щекам.

Минут через десять, все еще борясь с головокружением и тошнотой, он смог сесть на ковре. Рукой он утер неприятно влажный рот и подбородок, и с недоумением уставился на запачканные кровью пальцы. Объяснения он так и не нашел бы, не заболи у него нижняя губа, напомнившая ему и об укусах, и о причине их вызвавших.

— Вот сука! — прошипел он, становясь на четвереньки. — Ну, надо же, какая сука! Видела бы ты эту образцовую семью, мама! Или, что, опять сказала бы «показалось»?

Он, покачиваясь, встал на ноги и снова, как притягиваемый магнитом, побрел к окну. Свет все еще горел, но веселой парочки видно не было, наверное, залегли где-нибудь, вроде вчерашнего дивана…

Дмитрий постоял у окна еще некоторое время, и ожидая появления девушки, и боясь его. Желание понять причину происходящего не отпускало. Хоть и был он мало знаком с интимной стороной человеческого существования, кое-что он все же понимал, и, более того, способен был принять. В книгах у героев часто возникала любовь к красивым женщинам, и почти всегда приключения заканчивались свадьбой. Но нигде, ни разу он не читал, чтобы родной отец позволял себе подобные действия, какие ему довелось наблюдать в соседском окне. Незнание жизни еще не означало, что ему отказано в порядочности.

— Это, кажется, ее вина, — пришла неожиданная мысль. — Если б она закричала, позвала бы на помощь (а ведь именно такое поведение кажется вполне естественным, особенно, если вспомнить, как она прятала грудь от отца), он, Дмитрий понял бы ее, поддержал, может, даже спросил телефон у матери и позвонил бы, пообещав защиту, но это! Ее вина; она сама — дрянная, испорченная, пошлая, недостойная жить, женщина!

Он снова вытер кровь и с ненавистью глянул на окно девушки.

— Убить тебя мало, тварь!

С этими словами напряжение схлынуло, и он лег в постель, укрывшись одеялом с головой. Проклятая птичка, наконец, поняла, что концерт затянулся, и смолкла, чтобы утром вновь действовать на нервы измотанному подростку.

Но до утра было еще далеко. Он лежал под душным одеялом и уговаривал себя отвлечься, подумать о чем-нибудь приятном. Но не мог. Юноше его возраста положено мечтать. Не обязательно о любви, ведь многие мальчишки в четырнадцать элементарно не готовы даже к простым разговорам с девушками в дружеской манере. Мечтать можно о какой-нибудь модной штуковине, вроде кинотеатра в собственной комнате, или о машине, или о навороченном сотовом телефоне. Можно захотеть в космос или под воду, можно пожелать просто много денег, не зная пока, куда их потратить…

А ему чего желать? Может, смерти мадам Илиги? Или, чтобы в банке, где работает мама с утра до двенадцати дня, вдруг зарплату стали бы раздавать за так. И он просыпался бы под ее пение на кухне внизу, а не ожидал бы ее в тревоге, боясь до полудня обнаружить хоть какие-нибудь признаки жизни. Потому что домработница так и норовила ввалиться к нему в спальню с завтраком, запачканном ее жирными руками, или, еще того хуже, с пылесосом для утренней уборки.

Если мадам Илига помрет, он выйдет на солнце! Как же он ненавидит эту гадкую визжащую стерву! Вот бы попалась она ему в руки где-нибудь в темноте, о…он даже не придумал еще, что с ней сделает! Скорее всего, он просто перегрызет ей горло, оторвет голову, чтобы ее противное, расплывшееся тело, которое она, тем не менее, упаковывает в джинсы и майки — отдельно, а ее голова, разевающая размалеванный рот, издающий душераздирающие звуки — отдельно! Вот мечта — так мечта, но все же обидно. Хотелось бы вылечиться и