– А где ты учился?

Я понимаю, что на нее начинают поглядывать, когда она обращается ко мне. Потому что ее собеседника больше никто не видит. И даже в городе, где общим местом стало то, что люди говорят по крошечным мобильным телефонам или бормочут, ведя диалоги с самими собой, все-таки странно видеть человека, переговаривающегося с воздухом.

Я ускоряю шаг.

– В «Келлогге», – говорю я, выбирая первое попавшееся название школы. Элизабет из Миннесоты – откуда ей знать названия всех здешних частных школ. – Это в другом конце Манхэттена. Совсем маленькая школа. А ты?

– А я собираюсь в Стайвесант[5]осенью.

– О, Стай. Это круто.

– Стай?

– Да. Все ее так называют.

– Буду знать.

Теперь мы в парке. Народу здесь больше, соответственно, на Элизабет обращено больше взглядов. Правда, едва ли она их замечает. А может, она решила, что жители Нью-Йорка так себя ведут: грубят и пялятся. Но едва ли это заблуждение продлится долго.

Чтобы наша беседа продолжалась, говорить в основном придется мне. По крайней мере сейчас, когда кругом столько людей. Я стараюсь говорить тихо, чтобы мой голос смешался с голосами других.

– Значит, ты хочешь больше узнать о Нью-Йорке? – спрашиваю я, когда мы ступаем на одну из тропинок. – Мне особенно не с чем сравнивать, потому что я, в общем-то, больше нигде не жил. (Сказать по правде, я больше нигде и не был. Но этого я ей не говорю.) – Мне кажется, здесь несколько иной язык, чем во всем остальном мире. Когда ты живешь в Нью-Йорке, волей-неволей приходится узнавать о том, что известно только ньюйоркцам. В основном это связано с тем, как мы привыкаем к разным вещам. Например, метро. Во многих уголках мира мысль о том, что существуют сотни миль подземных тоннелей с рельсами, через которые пропущено электричество и по которым взад и вперед движутся вагоны, представляется научной фантастикой. А здесь это обычная жизнь. Ты спускаешься туда каждый день. Ты знаешь точно, где встать на платформе. Если ты будешь делать это достаточно долгое время, начнешь узнавать некоторые лица. Несмотря на то что здесь миллионы людей, ты начнешь собирать вокруг своих соседей. Ньюйоркцы любят все большое – небоскребы, свободу, огни. Но им также нравится выкраивать для себя какой-то небольшой, но свой собственный участок. Когда парень в магазине на углу знает, какую газету тебе нужно. Когда бариста знает, что ты закажешь, еще до того, как ты откроешь рот. Когда ты начинаешь узнавать людей на твоей орбите и знаешь, что, к примеру, если ты ждешь поезда ровно в восемь пятнадцать, то почти наверняка встретишь там ту рыжую с красным зонтиком.

Бровь Элизабет приподнимается.

– Так, теперь поподробнее о рыжей с красным зонтом.

Я пожимаю плечами.

– Не то чтобы я много о ней знаю. Просто она пытается быть в метро ровно в восемь пятнадцать. Ей, наверное, лет тридцать – может, немного больше. Она всегда читает журналы – «Нью-Йоркер», «Харперс базар» и все в таком роде. Умная. Однажды шел дождь, а у нее был этот ярко-красный зонтик. Наверное, я видел его один раз, но он произвел на меня впечатление, и теперь она всегда ассоциируется у меня с ярко-красным зонтом. Знаешь, как это делается? Как создаются талисманы для незнакомцев или людей, которых ты только что встретил? Например, это – человек со щелочкой между зубами. А это – женщина с фиолетовой сумкой. А она – рыжая с красным зонтом. Все остальное – предположения.

– И часто ты строишь предположения?

Это все равно что спросить меня, часто ли я дышу.

– Все время! – отвечаю я, возможно, слишком эмоционально. – Я имею в виду, что нас окружает столько людей, столько жизней. Как мы можем не делать предположений?

Я вижу, что эта игра по вкусу Элизабет. Она указывает на тучного человека, который сидит на скамейке, поедая пончик.

– Как насчет него?

– Гастроэнтеролог. От него только что ушла вторая жена. Он храпит.

– А она?

Элизабет указывает на развязную девицу-подростка: у нее в наушниках орет музыка, а сама она хмуро уставилась в телефон.

– Русская шпионка. Очень, очень, очень глубоко законспирированная. Она выясняет на Фейсбуке, какие любимые группы у агентов ЦРУ, и сообщает об этом родине-матери.

– А тот парень – явно сынок богатых родителей?

– Поэт-лауреат штата Вайоминг, более всего известный своими хвалебными песнями, посвященными любви ковбоев к лошадям.

– Я – та любовь, что далеко умчит?[6]

– Ты знакома с его творчеством!

Элизабет кивает головой, указывая чуть влево.

– А эта женщина с четырьмя детьми?

– Бродвейская актриса. Готовится играть роль женщины с четырьмя детьми. Ей столько всего предстоит узнать, ведь в жизни она одна-одинешенька, даже собаки нет.

– А как насчет вон той девушки?

Это сложно. Она показывает на саму себя.

– Та девушка? Похоже, она совсем недавно в этом городе. Но он ее не пугает. Наоборот – это кажется ей чрезвычайно увлекательным. Она хочет увидеть его целиком. И да – кроме того, она состоит в мафии штата Миннесота. Там идут войны между бандами из-за сыра.

– Это в Висконсине.

– Я хотел сказать – там идут войны между бандами из-за того, какой из городов-близнецов был основан первым[7].

– Ого! Слушать тебя – все равно что смотреть в зеркало.

Женщина с четырьмя детьми смотрит на нас во все глаза, словно ее «материнский радар» настроен на девочек, слишком громко разговаривающих с собой в общественных местах.

– Смотри, я тебе кое-что покажу, – говорю я, обгоняя ее.

Мы вышли на тропу, ведущую к эстраде-ракушке, справа от террасы Вифезда. Деревья, простоявшие здесь сотни лет, охраняют наш путь, указывая, чтобы мы шли вперед. Это одно из моих любимых мест, где природа набрасывает покров на все городские заботы и дарит атмосферу свежей листвы и света, людей, проходящих мимо, и мира, сохраняющего неподвижность. Я бегу, и Элизабет следует за мной. Я прыгаю вниз по ступеням к фонтану Вифезда, и она оказывается рядом. Статуя ангела приветствует нас, великолепная в своем спокойствии, величественная на своем пьедестале. Струи воды склоняются перед статуей, а музыканты окутывают ее музыкой. Вслед за мелодией плывут на лодках влюбленные. За ними бурно разрастаются деревья.