Первым Нобелевским лауреатом по литературе стал француз Рене Франсуа Арман Прюдомм с формулировкой: «За выдающиеся литературные добродетели, особенно же за высокий идеализм, художественное совершенство, а также за необыкновенное объединение душевности и таланта, о чём свидетельствуют его книги».

В 1890-е годы поэт был довольно популярен в России.

С лёгкой руки Мальвиды фон Мейсенбуг Лу познакомится с Паулем Рэ и Фридрихом Ницше.

Anfang des Fluges

Flight Initiation

Malwida von Meysenbug

28.10.1816, Кассель — 23.04.1903, Рим

Немецкий писатель, номинант первой Нобелевской премии по литературе 1901 года.

В конце XIX века Цюрих не менее Парижа и Вены претендовал на роль европейской столицы наук и искусств. Наряду с этим он был отмечен особым привкусом свободомыслия. Французские атеисты, итальянские анархисты, русские нигилисты и социалисты чувствовали здесь себя вольготно и создавали группировки, беспокоя своими акциями консервативное население. Постепенно они изменили интеллектуальный климат города. Хотя их присутствие и деятельность не вызывали всеобщей симпатии, они привели к тому, что границы толерантности расширились и город приобрёл репутацию либерального.

Уже вскоре после прибытия в Цюрих дочь и мать Саломе стали свидетелями большой студенческой демонстрации, проводимой в поддержку убийства царя Александра II. Мать не позволила дочери принять в ней участие, хотя сама была не на шутку заворожена происходящим.

«Вероятно, нечто революционное могло быть не совсем чуждо моей матери. Она была не только по-настоящему мужественной, ей в принципе нравилось скорее доводить ссоры до конца, чем улаживать их. Потом, во время предреволюционного периода 1905 года, она, невзирая на свой возраст, с трудом удерживала себя от того, чтобы не выходить на взволнованные улицы, где постоянно слышалась стрельба, от которой обе её домашние прислуги — робкие девочки — отмахивались обеими руками…»

Лу была отнюдь не робкого десятка, но, к удивлению матери, никак не опротестовала её запрет на участие в демонстрации. Она, молившая жизнь о «бурях», вдруг обнаружила, что бури политические не задевают её за живое. Между мотивами, подтолкнувшими её к учёбе за границей, и причинами, подвигшими на это её соотечественниц, лежала целая пропасть.

«Во время моей учёбы в Цюрихе, в начале которой убийство Александра II нигилистами праздновалось русскими студентами факельными шествиями и с буйной экзальтацией, я едва ли могла вовлечь моих сокурсниц в обсуждение чего-либо иного. Скоро я поняла, что свою учёбу они использовали преимущественно как политическое прикрытие их пребывания за границей. Не для конкуренции с мужчиной и его правами, а также не из научного честолюбия, не ради собственного профессионального развития они учились, а только лишь для одной цели: чтобы получить возможность идти в русский народ, страдающий, угнетённый и неграмотный, которому эти знания должны помочь. Потоки врачей, акушерок, учительниц, попечительниц любого вида непрерывно устремлялись из аудиторий и академий в самые дальние, глухие сельские местности, в оставляемые деревни. Женщины, которые по политическим мотивам в течение всей жизни находились под угрозой арестов, ссылок, смерти, полностью отдавались тому, что просто соответствовало их самому сильному и самому дорогому порыву».

Почти сразу же после переезда в Рим, в феврале 1882 года 20-летняя Лу знакомится с 65-летней Мальвидой фон Мейсенбуг Это была женщина редкой доброты, гений филантропии, неустанный поборник освобождения женщин и близкий друг Александра Герцена. Она была его многолетним корреспондентом, воспитывала его дочерей и подолгу жила в его доме в Лондоне.

Лу была представлена ей посредством рекомендательного письма цюрихского профессора Готфрида Кинкеля, историка и археолога, фрондёрская репутация которого роднила его с Мальвидой, известной в своё время активисткой социалистических сообществ в Гамбурге.

Кинкель полагал необходимым устроить для Лу «римские каникулы». Он несколько преувеличивал опасность её болезни, но драматизм его формулировки обеспечил Лу кратчайший путь к сердцу Мальвиды. Можно ли было остаться равнодушной к судьбе «девушки, которая так любит жизнь, будучи столь близка к смерти»?

Любопытно, что первым впечатлением Ницше о Лу тоже было опасение в «недолговечности этого ребёнка». Быть может, сочетание её возвышенности с её же хрупкостью порождало обманчивый образ почти библейского «немощнейшего сосуда, наполненного благодатью»?

Мальвида фон Мейсенбуг родилась в немецком городе Кассель. Её отец Карл Ривальер фон Мейсенбуг происходил из семьи французских гугенотов и получил титул барона от германского монарха Вильгельма Первого.

Девятая из десяти детей, она прекратила общение с семьёй из-за своих политических убеждений. Двое её братьев сделали блестящую карьеру: один стал министром в Австрии, другой — министром в Карлсруэ.

Мальвида присоединилась к социалистическому сообществу в Гамбурге, а затем в 1852 году эмигрировала в Англию. Там она встретилась с республиканцами и политическими беженцами, в том числе с Готфридом Кинкелем.

Для своей знатной семьи Мальвида была настоящим позором, и её вынужденный отъезд в Англию окончательно укрепил родственников в их мнении.

В Лондоне Мальвида зарабатывала на жизнь частными уроками, «вращалась» в хорошем обществе, общалась с эмигрантами демократического и революционного направления, была в дружеских отношениях с итальянцем Гарибальди, венгром Кошутом и другими, более широко известными в узких кругах деятелями.

Познакомившись с Герценом, который после смерти жены переехал в Лондон, Мальвида пришла в восторг от его «острого, блестящего ума» и «изумительно блестящих глаз, в которых отражалось малейшее движение души». Вскоре Герцен пригласил Мальвиду помочь ему в воспитании двух младших девочек, а также давать уроки старшей из них. Мальвида с радостью согласилась, а увидев двухлетнюю Ольгу — «замечательно миловидное, миниатюрное существо», — полюбила её как своего ребенка со своей силой непроявившегося до тех пор материнского инстинкта.

Воспитание шло отлично, девочки росли, Мальвида занималась с ними и учила русский язык, причём вполне успешно, так как позже она делала переводы: кроме «Былого и дум» Герцена, она перевела «Детство» Толстого и кое-что из Тургенева. Вечерами же «освежала свой ум беседами с замечательным Герценом».

Вот, например, очень характерный отрывок из её воспоминаний:

«Часы, в которые этот выдающийся человек открывал мне неведомый мир своей огромной, далёкой, окутанной туманами родины, были настоящими оазисами в скудном однообразии моей жизни. Скоро этот дом с прелестными детьми стал для меня местом отдыха и подкрепления сил, благодаря чему жизнь опять начала приобретать для меня умиротворяющую отрадную прелесть, и работа не казалась мне только скучной поденщиной, а давала вместе с мирным удовлетворением и счастливые успехи».