Дома все неизменно собирались к ужину, на котором Анну тоже всегда были рады видеть, и это был веселый воскресный ужин, который так любят немцы. Здесь Анна и мальчики обменивались солеными шутками и хохотали от души и до упаду, девочки готовили ужин и ждали всех к столу, мать всю себя отдавала семье и детям, а отец, конечно, тоже встревал иногда с каким-нибудь неуместным замечанием, которое оставляло после себя неприятный осадок, но они уже давно научились пропускать его слова мимо ушей, как будто вообще никто ничего не говорил.

В тот воскресный день Анна отправилась к ним в дом за теплом и уютом, оставив миссис Лентман с ее неподобающими выходками.

Дом Дрейтенов стоял раскрытый настежь. Внутри не оказалось никого, кроме самой миссис Дрейтен, которая сидела в кресле-качалке и наслаждалась летним воздухом, приятным и душистым.

От трамвая идти до них было не близко, и Анна аж вся взопрела.

Она прямиком отправилась на кухню, чтобы выпить чего-нибудь холодненького, а потом вышла на веранду и села рядом с миссис Дрейтен.

Злость у Анны вся вышла. И на смену ей пришла печаль. А теперь, после того как Анна послушала размеренную, добродушную, по-матерински ласковую речь миссис Дрейтен, печаль, в свою очередь, сменилась смирением и чувством покоя.

День стал клониться к вечеру, и, один за другим, в дом возвращались дети. И вскоре начался веселый воскресный ужин.

С этим Анниным знакомством с миссис Дрейтен, в общем, тоже не все было просто. У нее по этому поводу начались сложности с семьей сводного брата, толстого булочника.

Ее сводный брат, толстый булочник, был человек довольно странный. Он был человек большой и неуклюжий, и поперек себя шире, и ходить ему было трудновато, с таким огромным телом и с огромными, набухшими, вздутыми венами на толстых ногах. В последнее время он старался вообще никуда особо не ходить. Он просто сидел на табурете, опершись на большую толстую палку, и смотрел, как трудятся его работники.

По праздникам, а иногда и по воскресеньям, он садился в хлебный фургон и выезжал в город. Он объезжал всех постоянных покупателей и каждому дарил по большому караваю сладкого, ситного хлеба с изюмом. Возле каждого дома он, стеная и отдуваясь, вываливался кое-как из своего фургона, и его плоская, добродушная, черноволосая, с правильными чертами физиономия лоснилась маслянистой испариной и светилась изнутри от гордости за свой труд и от общей душевной щедрости. Опираясь на свою толстую палку, он умудрялся взобраться на каждое крылечко, а потом взгромоздиться на ближайший стул на кухне или в гостиной, как то было принято в данном конкретном доме, где какое-то время сидел и отдувался, а потом преподносил в подарок хозяйке или кухарке каравай немецкого ситного хлеба с изюмом, которую приносил ему из фургона мальчик-подручный.

Анна никогда не была его постоянной покупательницей. Она всегда жила в другой части города, но еще ни разу не случалось так, чтобы, отправившись в свой обычный хлебный тур, он не заехал к ней и не вручил ей собственными руками каравай праздничного хлеба.

Сводный брат Анне, в общем, нравился. Знала она его не близко, потому что он вообще говорил редко, а тем более с женщинами, но ей он казался человеком честным, порядочным и добрым, и никогда не пытался лезть в Аннины дела. А еще Анне нравились большие буханки ситного хлеба с изюмом, потому что они вместе со второй служанкой могли подолгу им питаться, особенно летом, и не покупать все время хлеб на деньги, выделенные на хозяйские расходы.

Но и тут у нашей Анны тоже не все было просто, поскольку у сводного брата была еще и семья.

Семья Анниного сводного брата состояла из него самого, его жены и двух дочерей.

Братнина жена Анне никогда не нравилась.

Младшую дочку назвали в честь тетки, Анной.

Братнина жена Анне никогда не нравилась. К Анне эта женщина всегда относилась очень по-доброму, никогда не вмешивалась в ее дела, всегда была рада ее видеть, и само радушие, но в глазах Анны она доброго слова никак не заслуживала.

К племянницам Анна тоже по-настоящему так и не привязалась. Им она вообще никогда ни за что не выговаривала и не бранила их для их же пользы. Анна никогда ничего не осуждала и не вмешивалась в то, как у ее сводного брата ведется дом.

Миссис Федернер была хорошенькая зажиточная женщина; может быть, в душе она и была немного грубоватая и холодная, но выглядеть всегда старалась любезной, доброй и милой. Дочери у нее были вышколенные, тихие, послушные и хорошо одетые девочки, и все же Анна не любила ни их самих, ни их мать, ни вообще ничего, что с ними было связано.

Именно у них в доме Анна познакомилась со своей подругой, вдовой миссис Лентман.

Федернеры вроде бы никогда ничего странного не находили в Анне, в ее привязанности к подруге и в том, как она заботится о ней и о ее детях. Миссис Лентман, и Анна, и ее чувства были слишком серьезной темой, чтобы по-настоящему на нее замахиваться. Но и голова, и язык у миссис Федернер были устроены таким образом, чтобы чернить все на свете. Не беспросветно черно, конечно же, а так, что потом все на свете кажется тебе противным, и как будто грязными руками залапали. Она бы, пожалуй, даже на лице у Всевышнего углядела прыщики и неприятное выражение глаз, а уж общим знакомым от нее доставалось регулярно, хотя ни в чьи дела она старалась особо не вмешиваться.

Особенно миссис Федернер старалась не вмешиваться во все, что касалось миссис Лентман, но вот та дружба, которую Анна водила с Дрейтенами, была совсем другое дело.

С чего это миссис Дрейтен, простая и ничем не примечательная женщина из простонародья, жена человека, который работает на другого человека, на хозяина пивоварни, да при этом еще и выпивает и совсем не похож на порядочного бережливого немца, почему эта самая миссис Дрейтен и ее нелепые уродки-дочери должны то и дело получать подарки от сестры ее мужа, а муж ее к Анне со всей душой, и дочку вот даже назвали в ее честь, а эти Дрейтены ей никто, и все равно из них ничего путного никогда не выйдет? С Анниной стороны было неправильно так поступать.

Миссис Федернер прекрасно понимала, что прямо говорить такие вещи упрямой и вспыльчивой братниной сестре не стоит, однако же не упускала случая дать Анне почувствовать и понять, что они все по этому поводу думают.

Чернить Дрейтенов было несложно: какие они, дескать, бедные, и отец-то у них пьет, и эти четверо олухов, которые только знают, что шляться и бездельничать, и нелепые уродки-дочери, которые одеваются не без Анниной помощи, и вечно расфуфырятся как бог знает что, и еще их бедная, слабая, работящая, болезненная мать, которую нет ничто унизить и оскорбить, если только вздыхать почаще и попрезрительней, какая она, дескать, несчастная.

Анна ничего не могла поделать с этими нападками, которыми неизменно заканчивался любой монолог миссис Федернер:

— А ты, Анна, в них просто души не чаешь. Не понимаю, как они вообще сводили бы концы с концами, если бы ты им все время не помогала, но ты же у нас такая добрая, Анна, и сердце у тебя такое мягкое, совсем как у брата твоего, и ты готова любому отдать все, что у тебя есть, тут же, как только он тебя об этом попросит, и, честное слово, я бы на их месте постеснялась у тебя все это брать, ведь они тебе даже не родственники. Бедняжка миссис Дрейтен, она, конечно, женщина славная. Как мне ее жалко, как ей, наверное, трудно все время одалживаться у чужих людей, да еще чтобы муж потом все это спускал на выпивку. Вот только вчера мы разговаривали с миссис Лентман, и я ей, Анна, так и сказала: никого еще в жизни мне не было так жалко, как несчастную миссис Дрейтен, и какая же ты, Анна, добрая, что все время им помогаешь.