– Все равно как-то неудобно…

– Мил человек, неудобно портки через голову надевать. Коли приглашают от чистого сердца, грех отказываться. А мне тем более Дедко не простит, ежели я тебя обратно спроважу. Ты устраивайси, устраивайси, а я тут немного пошебуршу по сусекам, ужинать будем. Солнце вона где, к лесу упало…

Умывшись с дорогу в деревянной бадье ледяной колодезной водой, Олег сел за стол, который к тому времени сноровисто накрыл Беляй.

Еда была простой, но сытной: коврига пшеничного хлеба, сельское масло со «слезой» в глубокой керамической миске – ставце, как назвал ее Беляй, соленые грузди, жареная рыба (кажись, караси), мед в плошке, перья зеленого лука и какая-то темная жидкость в расписной братине. Что она собой представляет, гостеприимный хозяин объяснил сразу, разливая ее по пузатым стеклянным бокальчикам:

– С устатку тока медовуха[10]помогает. Чистый огонь. Да ты пей, пей, все во здравие. Такой в городе не угостят.

Олег с благодарностью выпил. «Леший» не соврал – огненный клубок прокатился по горлу и мягко упал в пустой желудок, оставив после себя запах меда и трав. Только сейчас художник почувствовал, что он зверски проголодался.

Вместе с Беляем они подмели стол почти дочиста. Правда, хозяину пришлось несколько раз сгонять в погребок с пустой братиной, потому что Олега неожиданно обуяла безумная жажда. Он хотел упиться до положения риз, чтобы забыться мертвецким сном – обычно на новом месте первый день ему не спалось.

Олег уснул, едва голова коснулась постели. И, как ему показалось, почти мгновенно проснулся.

Спаленка была освещена ярким лунным светом – наступило полнолуние. Олег посмотрел на светящийся циферблат своих наручных часов – половина третьего. Как ни странно, но сна не было ни в одном глазу, словно на дворе уже занялась утренняя заря.

Что-то его обеспокоило. Однако что именно, Олег не мог понять. Он сел и потянулся за сигаретами.

Однако тут же отдернул руку – кажись, Беляй не курит. По крайней мере, дорогой он ни разу не смолил цигарку, в отличие от Олега (правда, и художник выкурил не более трех-четырех сигарет – больше наслаждался живописными видами и чистым лесным воздухом). А запах дыма для некурящего человека, да еще в ограниченном пространстве, был не только неприятным, но еще и ядовитым.

Олег снова перевел взгляд на окно – и от неожиданности резко подался назад. В окне, как в портретной раме, нарисовалась голова человека. Его длинные седые волосы светились в лунном сиянии голубоватым светом, словно это был нимб, а огромные глаза пылали как уголья.

Чувствуя, что от страха у него отнялись конечности, Олег все-таки сумел неимоверным усилием воли поднять правую руку и перекреститься. Лицо за окном начало таять, словно воск, а затем и вовсе исчезло, будто его и не было.

Как Олег не прислушивался, шагов он так и не услышал…

Только спустя полчаса, собрав в кулак все свое мужество, художник взял сигареты, зажигалку и вышел во двор. Беляй спал в горнице и храпел так, что стекла в окнах дрожали. Ему все было нипочем. Наверное, «лешего» мог бы разбудить только выстрел над ухом.

В деревне царила тишина, только где-то далеко лениво брехал пес (возможно, в соседней деревне; или бродячий): гавкнет пару раз – умолкнет – прислушается, затем еще… и еще. Подворье Беляя купалось в лунном свете, и казалось совершенно пустынным, как Земля в первые дни творения, когда Бог еще не создал никакой живности. Не было даже ветра, потому не шевелилась ни одна ветка.

Внимательно осмотревшись, Олег, пугливо оглядываясь по сторонам, прошел к нужнику (деревянной будке позади избы) и справил малую нужду.

Нужно отметить, что не будь у него страстного желания сходить в туалет, художника не выманили бы из избы никакими коврижками. Но страшный лик в окне подействовал на него как первостатейное мочегонное.

Вернувшись к крыльцу, немного успокоенный Олег сел на ступеньку и закурил. Ночная сырость охладила разгоряченную голову и избавила от дрожи в руках. Что это было? – думал Олег. Или мне привиделось? Может, после медовухи Беляя меня пробила шиза?

Так он и просидел на крыльце до самого рассвета, – сна не было ни в одном глазу – безуспешно пытаясь разобраться в своих мыслях и ощущениях. В конечном итоге тишина и спокойствие вкупе с ароматными запахами разнотравья внесли в его смятенную душу спокойствие и вернули атеистический взгляд на окружающий мир.

Все это мне привиделось, решил Олег, и на том заключил перемирие между мистическим состоянием духа и прагматическим складом ума.

Беляй стоял на крыльце, смачно зевал и потягивался. Когда «леший» проснулся, Олег уже делал зарядку. Обычно дома он этим делом занимался от случая к случаю; в основном после просмотра какой-нибудь телепередачи на физкультурно-образовательную тему.

Но его спортивный пыл быстро угасал, причем под свою лень Олег всегда подводил фундаментальную теоретическую базу. Летом он не делал зарядку потому, что с утра уже стояла жара (а в такие дни перенапряжение вредно для организма), осенью дождило (не будешь же шлепать по лужам), зимой мешал мороз, а весной – недостаток витаминов…

Короче говоря, умный человек всегда найдет отговорку, к которой не прикопаешься, чтобы не заниматься тем, чем не хочется.

И тем не менее, организм Олега работал как швейцарские часы – без сбоев, да и на силушку он не жаловался. Наверное, физическое здоровье ему передалось от деда-художника, который умер в столетнем возрасте и не от старческой немощи, а по зловредности (как многие считали) своего характера.

Когда пришел демонстративно назначенный дедом последний день его земного бытия (это было ближе к десяти вечера), он принял душ, переоделся во все новое, со всеми попрощался и закрылся в своей мастерской. Домочадцы решили, что это очередная блажь старика и не придали его поступку особого значения.

И только утром следующего дня все вдруг, как по команде, спохватились, забегали, заохали, запричитали… А когда вскрыли дверь мастерской, то увидели, что дед лежит на кушетке, застеленной белой простыней, и держит в сложенных на груди руках кипарисовый крестик, который он давным-давно привез из Иерусалима.

Однако юного Олега почему-то поразило даже не то, что дед умер. Несмотря на свои малые годы, мальчик понимал, что смерть – это естественное явление. И она не страшнее тех кошмаров, которые часто ему снились по ночам. По крайней мере, тогда так ему казалось.

У ног деда-художника, между двумя оплывшими и потухшими свечами, стоял его автопортрет, написанный им много лет назад; отец говорил, что в аккурат перед поездкой на Святую землю. Дед никому и никогда не показывал его и хранил в шкафу, который всегда был заперт.