Окаянный талант - Виталий Гладкий

1697 год, начало сентября. Великое посольство царя Петра I в Европу. Нидерланды, город Утрехт, ясное осеннее утро, мастерская живописца. За мольбертом придворный художник короля Англии и статхаудера Нидерландов Вильгельма III Оранского знаменитый портретист Готфрид Кнеллер по прозвищу Годфри. Это энергичный мужчина с пронзительным взглядом и длинными волосами, собранными на макушке в пучок и стянутыми серебристой парчовой лентой. Ему позирует молодой царь Московии Петр Алексеевич, который прибыл вместе с Великим посольством инкогнито – как волонтер Петр Михайлов.

Петр томится. Он сидит возле круглого столика на резной ножке и нетерпеливо – даже зло – покусывает нижнюю губу. Иногда его блуждающий взгляд останавливается на собственном портрете в полный рост, краски на котором еще не высохли, и смягчается.

Полотно пока без рамы, на одном подрамнике, но, судя по выражению лица молодого царя, он доволен работой иноземного мастера. Он изобразил двадцатипятилетнего Петра с крупными чертами открытого лица, мужественным и полным энергии взором больших красивых глаз, с длинными вьющимися волосами, в металлической кирасе и перекинутой через правое плечо царской мантии, опушенной горностаем.

Кнеллер пишет другой портрет московита. Это небольшого размера погрудная парсуна. Она почти в точности повторяет первый портрет, но, кроме размера, в ней есть и некоторые другие отличия.

Художник, обычно быстрый в работе, на этот раз почему-то очень сосредоточен и медлителен. Годфри впивается цепким взглядом, горящим внутренним огнем, в юное лицо Петра, едва познавшее процесс бритья, и кажется, что он не просто водит кистью по полотну, а колдует.

Душа молодого царя еще чересчур чувствительна; она ощущает сильный напор чужой энергии, но Петр никак не поймет, почему сегодня ему вдруг стало неуютно в большой и светлой мастерской художника, где так приятно пахнет краской и лаками. Он зябко пожимает узкими плечами и переводит взгляд на столик. Там, возле вазы с яблоками и дорогим заморским виноградом, стоит пустой бокал с остатками мальвазии[1]на донышке.

– Алексашка! Где ты там… черт!

– Здеси я, мин херц!

Алексашка Меншиков, денщик и наперсник царя, зевает и потягивается. Он немного придремнул в уголке, где лежат загрунтованные холсты и подрамники. Белки его блудливых глаз в красных прожилках – вчера был прием у аглицкого короля, разошлись только ближе к рассвету.

– Плесни… – Петр глазами указывает на кубок.

– Момент… – Алексашка сноровисто подхватывает стеклянный кувшин, наполняет его из небольшого бочонка, и светлая искристая мальвазия пенным потоком устремляется в довольно вместительный чеканный кубок.

– Недурно… – Петр осушает бокал до половины одним могучим глотком и с удовлетворением облизывает полные чувственные губы. – Король аглицкий знает толк в винах, ничего не скажешь.

– Вильгельмушка из кожи вон лезет, чтобы нам угодить, – посмеивается Алексашка. – Хочет стравить нас с французами.

– Молчи, дурак, в морду дам! – Молодой царь, раздувая от гнева ноздри, опасливо смотрит на художника. – Не твоего ума это дело.

– Мин херц, да он по-нашенски ни в зуб ногой, – понимает опасения государя Алексашка.

– Все равно помалкивай. Мало ли чего…

Человек в темном кафтане, который наблюдает через небольшое отверстие в стене за царем московитов, хищно ухмыляется. Его угрюмое худое лицо землистого цвета с впавшими щеками и длинным большим носом, напоминающим орлиный клюв, выдает в нем аскета или воинствующего адепта какой-нибудь тайной секты.

Он таится в крохотной комнатушке, примыкающей к мастерской художника. Человек вооружен – у него за поясом торчит длинный нож в замшевых ножнах. В комнате мерцает одинокая свеча, возле которой лежит кусок пергамента. На нем таинственный соглядатай записывает разговоры Петра с Меншиковым.

1697 год, конец сентября. Великое посольство царя Петра I в Европу. Нидерланды, город Амстердам, поздний вечер, высокое старинное здание, напоминающее и замок, и кирху. Замок – потому что здание из-за массивности стен и узких окон, похожих на бойницы, может выдержать длительную осаду, а кирху – по причине отсутствия замковых стен и наличия шпиля, как у соборов готического стиля.

Однако, к зданию подойти не так просто. Оно находится на крохотном островке, и соединяется с «большой» землей узкой дамбой и подъемным мостом. Дамба вымощена булыжником.

Из здания выходит царь Петр. Навстречу ему откуда-то из темноты выскакивает, как черт из табакерки, встревоженный Меншиков. Он вооружен до зубов, в руках держит обнаженную шпагу.

– Мин херц, я уже думал брать сию фортецию приступом.

– Да… задержался я, – бросает на ходу Петр, шагая своими длинными ногами по журавлиному – быстро, широко и почти не сгибая их в коленях.

Алексашка, сам не обиженный ни ростом, ни статью, едва за ним поспевает.

– Вот… дали мне оружье… – Царь смеется коротким нервным смешком и передает Алексашке коротенькую, с виду бутафорскую, шпажку. – И белые перчатки. Теперь я рыцарь-тамплиер, принят в шотландскую степень святого Андрея. – Он снова по-кошачьи – носом – фыркает.

– Так ведь для дела…

– Для дела. Мне нужен союз с Вильгельмом. Край нужен! Масоны обещали помочь.

– Как же, помогут… Врут они все, мин херц, ей-ей, врут. Обманут.

– Врут, Алексашка, я и сам это чувствую. Может, и обманут. А куда денешься? В Европе масоны правят бал. Что касается Вильгельма, то у него сейчас много других забот. Знаю… знаю! Советует нам Швецией заняться. А по поводу Порты почему-то темнит… Надо письмо написать австрийскому канцлеру графу Кинскому. Спросим его напрямую, безо всякого политесу – вы нам союзники супротив турок, или нет?

– Дерьмо вся эта дипломатия, мин херц, ох, дерьмо… Врут так складно и проникновенно, глядя на тебя честными глазами, что впору заплакать от умиления и облобызать лжеца.

– Что ты понимаешь в дипломатии?! – вспылил Петр, но тут же и остыл. – Про обряд посвящения в масоны – ладно… – Он вдруг коротко хохотнул. – Назначили мне степень главного надзирателя, а в скором будущем сулили званье Великого Мастера Кейт. Ну да пес с ними. Мне эти масонские степени за плечами не носить. Лишь бы дело сдвинулось с мертвой точки. Плохо только то, что я оставил им свою парсуну… ту, которую писал Кнеллер. Жалко. Я на ней вышел как живой. Думал Аннушке[2]привезти в подарок. А первую парсуну – ту, где я изображен во весь рост, – пришлось презентовать Вильгельму. Очень просил.