Глава 7

Возвращение в Париж

Товарищи, собравшиеся на вокзале Термини, что рядом с термами Диоклетиана, не расходились до тех пор, пока уносивший меня поезд не скрылся за горизонтом. Счастливцы! Они сегодня будут спать здесь, в Академии, тогда как я, одинокий, разбитый сопутствующими отъезду волнениями, продрогший от резкого, леденящего декабрьского холода, падаю от усталости, кутаясь в плащ, который служил мне все время пребывания в Риме, заворачиваясь в обрывки воспоминаний.

К середине следующего дня я был уже во Флоренции. Мне хотелось в последний раз взглянуть на этот город, где находится одно из богатейших в Италии собраний произведений искусства. Я отправился в палаццо Питти, одно из чудес Флоренции. Когда я шел по его галереям, мне казалось, что я не один, что со мной рядом мои товарищи, я вижу их восторг, их восхищение шедеврами, коими доверху набит прекрасный дворец. Я вновь увидел Тициана, Тинторетто, Леонардо да Винчи, Микеланджело, Рафаэля. Каким горящим взглядом созерцал я «Мадонну под балдахином», живописный шедевр Рафаэля, затем «Искушение святого Антония» Сальватора Розы в зале Одиссея, а в зале Флоры — «Венеру» Кановы на вращающемся постаменте. Рембрандт, Рубенс, Ван Дейк также привлекали мое внимание.

Из палаццо Питти я вышел лишь для того, чтобы попасть под очарование палаццо Строцци, великолепнейшего образца флорентийских дворцов; более всего известен ныне его карниз, выполненный Симоне дель Поллайоло. Посетил я и сад Боболи рядом с палаццо Питти, который рисовали Триболо и Буонталенти. И завершил день прогулкой в месте, именуемом флорентийским Булонским лесом — парке Кашине, у восточного выезда из Флоренции, между левым берегом Арно и железной дорогой. Прогулки здесь предпочитают флорентийские модники и модницы, ибо Флоренцию не зря прозвали «итальянскими Афинами».

Мне вспоминается, что был уже вечер, часов у меня не было, так как я по рассеянности забыл их в гостинице, и мне пришла в голову мысль спросить встреченного по пути местного жителя, который час. Его ответ оказался так поэтичен, что его трудно забыть. Вот его перевод: «Семь часов. Воздух еще дрожит!»

Я уехал из Флоренции, чтобы продолжить обратный путь через Пизу. Пиза показалась мне такой безлюдной, словно там пронеслась чума и произвела страшные опустошения. Когда думаешь о том, что в Средневековье она соперничала с Генуей, Флоренцией, Венецией, поневоле разделяешь скорбь, в которую она погружена. Около часа я был совсем один на соборной площади, с любопытством осматривая три выдающих строения, придающие ей особую живописность: Пизанский собор, колокольню, более известную под названием «Падающей башни», и наконец баптистерий. Между собором и баптистерием простирается знаменитое кладбище Кампо-Санто, земля здесь привезена из Иерусалима. Мне казалось, что падающая башня только и дожидается моего посещения, чтобы разрушиться окончательно. Но нет! Никогда еще она, в своем точном наклоне, благодаря которому Галилей осуществил свои прославленные эксперименты с законом притяжения, не представлялась столь основательной. И это отлично подтверждало то, что семь огромных колоколов громко вызванивали тут каждый день на все лады, но не могли поколебать прочность конструкции.

Я подхожу к самой интересной части своей поездки, когда, оставив позади Пизу, уютно свернувшись на крыше дилижанса, я следовал вдоль побережья лазурного Средиземного моря, через Специю до Генуи. Что за фантастическое путешествие совершил я по старой римской дороге, пролегающей по гребням обрамляющих берег скал! Я несся, словно в корзине аэростата. Дорога все время повторяла береговые изгибы, время от времени скрываясь то в оливковых рощах, то вздымаясь на горные пики, откуда открывался невообразимо широкий горизонт. Бесконечно разнообразная, но неизменно живописная, она озарялась, пока я ехал по ней, волшебным светом луны, и в нем все казалось таким прекрасным, что об этом можно было лишь мечтать: деревни, порой мерцающие издалека освещенным окном, и море, куда взгляд погружался на невообразимую глубину. И мне казалось, что никогда еще не роилось в моем уме столько проектов и замыслов, как в течение этой поездки, особенно при мысли, что я возвращаюсь в Париж, и моя жизнь там начнется заново.

От Генуи до Парижа я ехал поездом. Как же хорошо спится, когда ты молод! Проснулся я от дрожи. Подморозило. Лютый ночной холод покрыл узорами стекла вагона. Мы проезжали Монтро. Монтро! Почти Париж! Могли я тогда предполагать, что годы спустя приобрету летний дом в этой местности, рядом с Эгревилем? И какой контраст с прекрасным небом Италии, вечно голубым, воспетым поэтами, небом, которое я только что оставил, и этим — темным, серым, унылым!

Моя поездка и мелкие расходы оставили у меня в кармане… два франка!

Какой радостью для меня было приехать к сестре, и какой удачей! Снаружи хлестал ливень, и драгоценные два франка ушли на приобретение необходимого vade шести[7] — зонтика. А ведь во время пребывания в Италии я им почти не пользовался. Найдя защиту от непогоды, я отправился в министерство финансов, где должен был получить деньги за первый триместр нового года. Премиальную сумму выплачивали тогда в виде пособия, по три тысячи франков в год. У меня оставалось еще три года! Какое счастье!

Добрый друг, о котором я упоминал прежде, предупрежденный о моем приезде, снял мне комнату на пятом этаже дома 14 по улице Тебу. От тихой безмятежности комнатки в Академии я перенесся в центр Парижа, оживленный и шумный.

Мой учитель, Амбруаз Тома, представил меня нескольким состоятельным друзьям, которые давали пользовавшиеся популярностью музыкальные вечера. Там я впервые встретил Лео Делиба, его балет «Ручей», поставленный в Опере, принес ему широкую известность. Я видел, как он дирижировал хором, который чудесно исполняли светские дамы, и сказал себе: «Я тоже напишу хор! И его будут исполнять!» Я действительно сделал это, правда, для четырех сотен мужских голосов, и взял первый приз на городском конкурсе Парижа.

В это же время я познакомился с поэтом Арманом Сильвестром. Он случайно оказался моим соседом на империале омнибуса, и постепенно мы сделались лучшими в мире друзьями. Видя, что в моем лице он имеет дело с благодарным слушателем, он рассказывал мне забавные истории, в которых сам он отличился. Но поэт, по моему мнению, из него вышел лучший, нежели рассказчик, и месяц спустя я написал «Апрельскую поэму» на тексты лучших стихотворений из первого его сборника.

Когда я говорю об «Апрельской поэме», мне вспоминается доброе мнение о ней Рейера. Именно он настоял, чтобы я отнес ее издателю.