скорее свидетельствовало о специфическом понимании чембарским дворянством идеи верноподданничества, чем говорило о «гордыне» и «самомнении» Николая. Храм, построенный в честь небесного покровителя русского монарха, явился демонстрацией безусловной преданности подданных самодержавному помазаннику, и ничего более.

И это притом, что сам Николай I всегда с глубоким чувством относился к созданию новых православных храмов и обителей, как больших, так и малых. В годы его царствования были открыты многие монастыри, упраздненные при Екатерине Великой. Еще в бытность великим князем Николай Павлович проявлял интерес к допетровской церковной архитектуре; в 1817 г., например, он посетил монастырь Новый Иерусалим, построенный Патриархом Никоном в XVII столетии, поддержав мысль о восстановлении монастырского собора, ранее считавшегося недоступным для реставрации. При нем, 10 сентября 1839 г., в Москве торжественно заложили храм Христа Спасителя (в память избавления России от Наполеона и с целью увековечения имен героев Отечественной войны 1812 г.) и завершили строительство Исаакиевского собора в Петербурге; при нем начался новый славный этап истории Оптиной пустыни и состоялось воссоединение униатов с Православной Церковью.

В 1850 г., к 25-летнему юбилею царствования, обер-прокурор Св. Синода граф Н. А. Протасов представил императору краткий отчет, который выглядел как победная реляция. И в самом деле, цифры впечатляли. За четверть века число епархий Православной Российской Церкви существенно увеличилось: прибавилось 13 епархий и 7 викариатств, выросло число монашеских обителей (в число которых включили и бывшие униатские), была учреждена новая духовная академия в Казани и восемь духовных семинарий. Если в 1825 г. в империи действовало 340 духовно-учебных заведений, то в 1850-м – уже 421. В православие обратилось свыше 700.000 человек (не считая униатов). Расходы по духовному ведомству также существенно увеличились – с 671.237 рублей 29 копеек до 3.804.299 рублей 64 ¼ копеек[73]. Ознакомившись с цифрами, Николай собственноручно написал: «вот Тебе (выделено мной. – С. Ф.) отчет Мой по духовной части»[74].

Удивительная маргиналия! Читая резолюцию, можно подумать, что император оставил её для Господа Бога! На самом деле он отправил (перенаправил) отчёт сыну, цесаревичу Александру Николаевичу (хотя в комментариях к отчёту об этом не говорилось).

Однако «слово соблазняет». Можно ли, учитывая форму обращения, делать какие-либо выводы о личной религиозности монарха?

Вряд ли. Православный государь – это одно, а верующий христианин – нечто другое, хотя и не отрицающее первого. Личная вера для Николая I была связана с обязательным исполнением установленных Церковью правил, посещением храма и молитвой. Точный и аккуратный он всегда приходил в храм к установленному времени (к 11 часам), после чего сразу же начиналась служба. Опозданий император не терпел и требовал от придворных безукоризненного соблюдения установленного при посещении церковных служб этикета[75].

По воспоминаниям великой княжны Ольги, дочери Николая I, император и императрица благодаря своим детям выучились понимать обряды Православной Церкви, молитвы праздников и псалмы. Так это было или нет, сейчас судить сложно, но факт остается фактом: император никогда не пропускал воскресного богослужения, стоя с открытым молитвенником в руках позади певчих. Впрочем, Евангелие он читал по-французски (как и старший брат Александр I), всерьез полагая, что церковнославянский язык доступен лишь духовенству. В дни, предшествовавшие принятию Святых Таин, Николай «был преисполнен детски-трогательного рвения»[76]. Император признавался, что когда он слушает обедню, то решительно стоит перед Богом, ни о чем другом более не думая[77]. На его рабочем столе в кабинете Зимнего дворца всегда лежало Евангелие[78]. В его правиле было ежедневно, утром и вечером, молиться. Ни усталость, ни болезнь не могли заставить императора изменить принятому порядку. Однажды за такой молитвой у киота Николай заснул. Со свечи стал падать воск, рядом со склоненной головой императора. Случайно зашедший камердинер разбудил его и сказал о свече: «На голову бы Вам капнула, знак бы остался и догадались бы». «Правду говоришь, старик, – заметил государь»[79]. Близко наблюдавшие Николая I современники часто видели, как «он с благоговением крестился, ехав мимо церкви, и делал это так просто, что видно было, что он находил в этом наслаждение души!»[80].

Искренне веруя, Николай I, тем не менее, в частной жизни позволял себе – как и многие представители высшего общества – романы и увлечения на стороне. Увлечения эти, судя по всему, никак не связывались с тем, что император полагал важным с христианской точки зрения. Даже чтившие монарха и восхищавшиеся его почтением и любовью к супруге придворные не скрывали самого факта романов. Баронесса М. П. Фредерикс, например, совершенно спокойно отмечала, что «он имел любовные связи на стороне», ниже оговариваясь: «какой мужчина их не имеет». Главным же для баронессы было то, что император «оставался верен нравственному влиянию своей ангельской супруги, с которой находился в самых нежных отношениях» («хотя предмет его посторонней связи и жил во дворце, но никому и в голову не приходило обращать на это внимание; все это делалось так скрыто, так благородно, так порядочно»)[81].

Но нет ничего тайного, что не станет явным. Даже разночинцы, далекие от придворных кругов люди, были прекрасно осведомлены об этой стороне жизни монарха, без зазрения совести делясь информацией со «страждущими». В год смерти Николая I студент Н. А. Добролюбов (будущий «светильник разума», по слову Н. А. Некрасова) поместил соответствую-щую статью в рукописной газетке «Слухи», подчеркнув, что монарх (как «всякому известно») пользовался репутацией разрушителя девичьих невинностей. Ничтоже сумняшеся Добролюбов утверждал, что нет ни одной фрейлины, взятой ко Двору без покушений на ее любовь: «Обыкновенный порядок был такой – брали девушку знатной фамилии во фрейлины, употребляли ее для услуг благочестивейшего, самодержавнейшего государя нашего, и затем императрица Александра начинала сватать обесчещенную девушку за кого-нибудь из придворных женихов»[82].

Сплетни такого рода – опасный симптом, свидетельствующий о десакрализации личности монарха в глазах определенной части общества. В нашем случае – в глазах интеллигентов-разночинцев. Однажды появившись, слухи уже не исчезали, негативно влияя и на последующее восприятие династии. Уже в начале XX века публицист и журналист А. В. Амфитеатров в скандальном фельетоне «Господа Обмановы» вновь напомнил читателям о «романтических» увлечениях императора Николая I, выставив его в виде помещика Никандра Памфиловича – «бравого майора в отставке, с громовым голосом, с страшными усищами и глазами навыкате»[83].

Разумеется, нельзя абсолютизировать влияние сплетен и слухов на общественное сознание, но не считаться с ними и не признавать за ними никакого значения также нельзя. Монарх – фигура публичная, в российских условиях особенно. Интерес к частной жизни властителя психологически понятен и объясним, но эксплуатация подобного интереса всегда чревата социальными коллизиями. Пример этому дал XX век, время правления правнука Николая I[84]. Однако тогда, в середине XIX столетия, данное обстоятельство