чем плыть в Коринф или Патры. Только золото на его запястье, может быть, на миг привлекает их мутный взгляд.

Он ждет.

«Помолись мне, – шепчу я ему на ухо. – Помолись Гере, ради которой женщины когда-то резали горло львам и жгли плоть мужчин. Гор не услышит тебя теперь, ему все равно. Помолись мне – и, быть может, тебе не придется утонуть в крови в большом зале, когда все закончится».

Кенамон меня не слышит, а я не настаиваю.

Когда подходит служанка, он с готовностью вскакивает, будто щенок, которому наконец разрешили погрызть косточку. Она смотрит на него довольно равнодушно, видит просто чужеземца, а ее сердце выстукивает ритм, которого ему не слышно: «Смерть всем грекам».

Перепутанными, кривыми галереями и грубо вытесанными ступенями его ведут в небольшой зал. Это маленькое прохладное помещение, куда, к счастью, залетает легкий ветерок с моря, но не залетает буря. В нем стоит трон. Он не очень красивый. Одиссей решил, что будет правильно установить впечатляющее кресло с высокой спинкой, чтобы всем было ясно: он царь; но он сделал его меньше, чем любой трон Менелая или Агамемнона. Одиссей скромен, когда скромность можно использовать как оружие.

Пенелопа не сидит на троне. Это был бы бред. Ее двоюродная сестра Клитемнестра напоказ правила с трона своего мужа, пока Агамемнон отсутствовал, и это породило множество слухов и постоянные споры, которые – Пенелопа не может не признать – наверняка делали управление страной гораздо сложнее. Так что она сама занимает сиденье пониже, рядом с троном своего мужа. Достаточно близко, чтобы было ясно, что она его бережет; достаточно далеко, дабы дать понять: она на него не притязает. Они с Эос однажды ночью, пока мужчины спали, потратили довольно много времени, двигая сиденье туда-сюда и подыскивая правильное расстояние.

Женщины для этой встречи приняли свои обычные позы. Когда Кенамон входит, Автоноя наигрывает несколько нот на лире. Пенелопа рассматривает клубок, который Эос вытащила из корзины с мытой шерстью. Сама Эос чешет кудель. Всегда полезно показать новоприбывшему жениху картину благолепной женственности, произвести хорошее впечатление.

Кенамон, неуклюже стоя перед ними, не знает, насколько близко можно подойти и как далеко можно остановиться. Его дары уже переданы, и они гораздо лучше, чем ожидала Пенелопа, хотя она этого никак не показывает. Ей нравится, что он пытается держаться приличий. Пенелопе импонирует, когда кто-то старается делать все правильно.

– Благородная царица… – он кланяется по-настоящему, в пояс, но вскоре перестанет, все перестают, – какая честь для меня стоять перед тобой.

– Нам приятно твое присутствие, господин, – отвечает Пенелопа, оглядывая золото на руке, драгоценные камни на шее, цвет глаз. Он не мальчик, как большинство ее женихов. Мемфис еще не стал вдовьим краем. – Многие люди приходили во дворец моего мужа, ища каких-либо благ, но немногие прибывали из таких далеких стран, как ты. Поистине мы благословенны.

– Я пробыл здесь всего несколько дней, но уже чувствую, что Итака стала мне родной.

Автоноя дергает за струну – звук немного не настроен, слишком громок.

Улыбка Пенелопы не меняется, хотя в глазах появляется что-то, чего мужчина мог бы испугаться. Ко всеобщему изумлению, Кенамон это видит и, облизнув губы, предпринимает вторую попытку:

– Я имел в виду… радушие, благородство твоего дворца и твоего народа таково, что я словно окружен своими родственниками.

Уже лучше, египтянин. Лучше. Полей вина на мой алтарь, и я научу тебя, что говорить, чтобы завоевать греческое сердце. Твои фараоны просто стирают историю тех, кто им не по нраву, топят чернильные слова в молчании; наши живые поэты гораздо опаснее, потому что они знают, как сделать из человека чудовище даже после того, как он умер.

– Все, что мы можем дать тебе, все, чего ты захочешь, если это будет в моих небольших силах, ты получишь, – нараспев отвечает Пенелопа, изящным движением руки обводя зал, дворец, остров, небо и море.

– Госпожа, это очень любезно. Но на самом деле я хочу только одного.

– Ах, конечно.

Кенамон кусает губы. Если честно, Итака ему уже не нравится. Люди здесь грубые, нравы мужицкие, погода невнятная, еда невкусная, и вся эта затея – дурацкая. Но его послал брат, а он зависит от доброй воли брата, так что…

– Я чужой здесь. Я незнаком с вашими обычаями. В моей стране, если мужчина хочет добиться руки женщины…

– В твоей стране мужчины ведь не пытаются добиться руки чужой жены, верно?

Струна под пальцами Автонои звенит неприятным звуком. Улыбка Пенелопы тонка, как нож, который она скрывает в складках хитона, припрятав на спине. Кенамон открывает рот, и я чуть было не теряю к нему интерес: просто еще один жених, сейчас последует очередная ода ее белым персям и его львиной силе, бычьей удали и так далее.

Но он говорит:

– Госпожа, ты ищешь мужа?

Пальцы Автонои замирают на лире. Даже Эос отвлекается от кудели. Ни одна из них не упомнит, чтобы такой вопрос был задан хоть кем-то из десятков – сотен – мужчин, что проходили в эту дверь. Он такой странный, что Пенелопе приходится повторить его, растолковать себе самой, словно она учит родной язык Кенамона или будто он произнес это неразборчиво.

– Ищу ли… я мужа? Это… очень странная мысль. Мой муж – Одиссей. Его тела не нашли. Значит, он жив. Я замужем за ним, и эта связь нерушима. Поэтому я не ищу мужа.

– Понятно. – Кенамон слегка кланяется, думая про себя, что же сказать брату, когда вернется домой. «Эти греки, – скажет он, – они все сумасшедшие, совершенно сумасшедшие».

– Однако, – продолжает она, – все важные люди говорят мне, что я ошибаюсь: за время, прошедшее с падения Трои, мой муж наверняка погиб. Так что становится неудобно, чтобы он не был мертв. Когда воевал Агамемнон, Микенами управляла моя двоюродная сестра Клитемнестра, и ее, гм, способности вызывали меньше сомнений. Но ее муж был все еще жив, и всякому, кто навредил бы ему или его жене, грозило отмщение. Несмотря на то что воины Микен задержались в пути, их возвращение не вызывало сомнений: отцов и мужей, способных держать копье и защитить город от врагов. Ты заметил, наверное, что у нас на Итаке плохо и с отцами, и с мужьями. Слава моего супруга пока что отпугивает захватчиков. Вдруг он вернется и с неудовольствием выяснит, что так называемые друзья грабили его земли в его отсутствие? Иллирийцы – варвары с севера, которые не понимают нашего уклада, – нападают иногда, но другие греки – нет. Пока нет. Имя Одиссея все еще сильно, видишь ли. Поэты упоминают его в одном ряду с Ахиллесом и Неоптолемом. Но идут месяцы, а он все не возвращается, и его сила слабеет. Страх, который внушает его имя, слабеет. Поэтому нужен кто-то новый, которого наши враги, а также наши менее последовательные друзья станут бояться.