Тиндарей перевел взгляд с орды женихов в своем зале на темный угол, где сидела юная Пенелопа, дочь Икария.

«Ну, не знаю, – сказал он. – Она, конечно, не Елена, но все же царевна Спарты. Ей бы все-таки мужа, от которого не несет рыбой».

Но Одиссей никогда не выдвигал предложений, если не был уверен, что на них все согласятся.

«Я принесу нам мир, – шепнул он. – Братство всех греков. Неужели дочь твоего брата не стоит этого?»

Так что они договорились, и по предложению Одиссея все властители Греции поклялись, что, кто бы ни женился на Елене, остальные придут ему на помощь, если он попросит. А кто бы не поклялся? Ведь каждый был уверен, что выберут именно его, так как именно он величайший из мужчин. Эта героическая прореха в логике даже ледяную Афину заставляет орать от ярости. Так что они поклялись; и в конце концов Тиндарей выбрал Менелая, как и собирался сделать с самого начала, и все сказали, что это безобразие, ужасная несправедливость, но слишком поздно – слишком поздно! Они были связаны клятвой; сам Одиссей принес ее на алтаре Зевса в день своей свадьбы.

Когда поэты повествуют о придумках хитроумного Одиссея, они обычно не упоминают, как же получилось, что этот замысел пошел вкривь и вкось у такого умного-преумного государя. Потому что, гляньте-ка, Елена сбежала – или украдена, смотря кого спросить, – в Трою с этим уродцем Парисом, и вот Менелай и его старший брат Агамемнон посылают гонцов ко всем мелким греческим царям от востока до запада. «Ага! – восклицают они. – Мы идем войной на врагов на востоке, против царя Приама и всех его несчастных сыновей, и надо же, как удачно, вы все – все! – поклялись драться вместе с нами, защитить мужа Елены! Вот это да, вот это поворот, долго же о нем будут помнить!»

Агамемнону всегда хотелось заполучить богатства Приама. Говорят, именно Елена дала ему право на них своим предательством – но на самом деле это хитрость Одиссея сделала возможной такую огромную войну. Не будем об этом, говорят поэты, давайте лучше про циклопа, про Сциллу с Харибдой, вот это дело для мужчины, или про то, как он привязан к мачте и, слушая песню сирен, пытается вырваться из пут, и мышцы бугрятся под кожей – да, лучше про это, а не про ту первую, исполинскую, города срывающую, богов потрясающую мелкую ошибочку в расчетах.

А где нынче Одиссей? Ах да, он лезет под юбки Калипсо на острове Огигия, в то же время громко заявляя, что любит жену и хочет убежать с этого блаженного острова чувственного наслаждения. Мое недовольство – холодный ветер, который заставляет ежиться любовника, но Калипсо, которой стоило бы распознать прикосновение гнева богини, так уверена в своей добыче, что всего лишь встает на мгновение с постели, где они совокупляются, чтобы закрыть распахнувшиеся ставни. Я до нее доберусь – погодите, я доберусь до нее.

На том судьбоносном пиру у Тиндарея, когда Елену отдали Менелаю, а Пенелопу отдали Одиссею в награду за его хитрость, было еще одно событие. Потому что именно там сестра Елены, Клитемнестра, привлекла внимание жадного Агамемнона, величайшего из греков, царя Микен, которому вечно мало. Она уже замужем, но Агамемнон всегда считал себя Зевсом среди мужчин. В лебедя и быка он превращаться не умеет, но, когда он пронзил мечом ее мужа и сорвал с нее окровавленную одежду, итог, в общем-то, вышел такой же. И, закончив, он отпустил ее горло, поднялся с нее и прошептал: «Теперь ты знаешь, как сильно я тебя люблю».

Потом он положил голову ей на грудь, и она не дышала.

И не дышала.

И не дышала.

Пока наконец он не встал и не ушел.

Именно так в Греции появились три царицы – три голоса, произносящих молитвы, которых ни один поэт-князь, муж-царь или царь наверху не услышит.

Глава 7

Зовут его Кенамон.

На самом деле его зовут гораздо длиннее, чем Кенамон, но он понял, что неотесанным варварам, грекам, настолько сложно запомнить его имя, что проще сказать: его зовут Кенамон из Мемфиса – и этим ограничиться.

Его корабль прибыл на Итаку дня два назад, и он был накормлен – уже успевшими надоесть бобами и рыбой, – встречен с крайней учтивостью и совершенно неуспешен в том, чтобы добиться встречи с царицей Пенелопой. Сам себя же он убеждает, что это не выводит его из равновесия.

Своим личным защитником или чем-то вроде того он числит Гора, и если бы я хотела, то могла бы сесть рядом с ним, засмеяться и сказать: «Гор? Гор? Этот проныра побоится и на шаг отойти от верховьев Нила». А вот Исида – это боевая женщина, она умеет доводить дела до конца; однажды я играла с ней в тавлеи на душу мантикоры, и мы обе так жульничали, что получилась почти честная игра!

Когда он отплывал, череп его был выбрит, но за несколько месяцев дороги по морю на голове появилась неровная поросль, с которой он не знает, как справиться. Кожа у него цвета пустыни на закате, ладони большие и намекают, вероятно, на некоторое искусство в обращении с мечом, который он учтиво оставил в своей кишащей тараканами комнате. Брови его густые, черные, глаза – широко раскрытые, с янтарными и серыми точками. На нем длинная льняная рубаха, ожерелье из поливной керамики и браслет из яшмы, аметиста и сердолика, перевитый золотом. Он сидит в самом просторном дворе, между большим залом и воротами. Он нашел узкую полоску тени под сенью колоннады, где бегают по пестрым коричневым стенам коричневые пестрые ящерицы, и теперь смотрит, как выходят на воздух последние из пировавших здесь вчера женихов.

Они, как всегда, страдают от похмелья, и светлое время дня им придется провести, восстанавливая силы, чтобы ночью снова жрать, пить и лапать служанок. Таково ужасное бремя их жизни, жалуются они. Они хотели быть воинами и даже царями! Какая трагедия, что им приходится тратить юность впустую, пытаясь жениться на какой-то высохшей старухе, так называемой царице Итаки, вместо того чтобы, как настоящие мужчины, участвовать в набегах, грабежах и угоне рабов.

Андремон – тот, у которого красивые мышцы рук, – говорит:

– Я слышал про разбойников. До чего дошло, если Итака не может защитить сама себя.

Антиной, темноволосый сын Эвпейтов, рычит:

– Проклятые наемники. У нее же есть деньги, почему она не наймет своих?

Амфином, дитя царя, который хотел быть воином, цокает языком:

– Все сложнее, и ты знаешь об этом.

Эвримах, длинноногий сын Полибия, высказывается:

– Я тут подумал: а что, если…

Антиной обрывает его:

– Никого не волнует, что ты думаешь, Эвримах, – и действительно никого не волнует.

Женихи не обращают на Кенамона особого внимания, проходя мимо. На Итаку прибывает много чужеземцев, чаще всего они закупают тут припасы, прежде