Врач непременно наложил бы десяток швов и взял за свои услуги такой гонорар, который я едва ли сейчас мог себе позволить. А потому я сам обработал рану дезинфицирующим средством, наложил бинт и замотал сверху пластырем. Затем я позвонил управляющему нашим домом и рассказал ему о проникновении постороннего. Он обещал, что побеседует с другими жильцами, соберет необходимую информацию и свяжется со мной.

Ранее я попросил мать Лайзы лично отвезти девочек в школу. А как только Дженни вышла за порог, позвонил директору, дав ему описание внешности «китайца» и настоятельно попросив не выпускать Дженни из класса после занятий, пока за ней не приедет миссис Майерс, я или мой помощник Билл Эберс. Позаботившись о безопасности Дженни, к девяти утра я сумел дотащиться с забинтованной ногой до магазина «Антиквариат Броуди», голодный, все еще исполненный тревоги, но при этом прижимая к себе чайную чашку.

– Что-то вы сегодня рано, – заметил Билл Эберс.

– Не спалось.

– Я бы сказал, что вид у вас потрепанный.

– Не то слово.

– Тогда как насчет такого определения: вас словно затоптало стадо слонов?

Эберс родился и долго жил в Южной Африке, откуда ему потом пришлось спасаться бегством.

– Что, настолько плохо?

– Сплошные синяки и шишки. Кто-то явно пытался выбить вам глаз. И я уже не говорю о хромоте.

– Вижу, ничто не укроется от взгляда наблюдательного человека.

Билл и Луиза Эберс были журналистами из Претории, работавшими там до начала периода гонений на противников режима. Оба принадлежали к лагерю яростных борцов против апартеида, что делало их среди белого населения ЮАР такими же редкими особями, как слоны с тремя бивнями. Но настал день, когда правящая партия от слов перешла к делу. Сначала агенты тайной полиции взорвали типографию их газеты. А однажды жена Эберса отправилась в универмаг за летней блузкой, и ее небесно-голубого цвета джип взлетел на воздух. Да так, что даже обломки машины собрали не все. От гибели жены Эберс так и не оправился. Сейчас ему было уже за шестьдесят. Лицо с загрубелой кожей, вечно озабоченные карие глаза под растрепанной копной седых волос.

– И все-таки что у вас с ногой?

– Пострадал в небольшой аварии.

Эберс поскреб щетину на щеках – он брился не каждое утро.

– Хотел сказать, пока не забыл. Я переоформил экспозицию укие-э. Этим летом они стали хуже продаваться.

– Неплохая мысль.

Японский антиквариат был представлен у нас достаточно широко: гравюры, свитки, керамика, мебель, но это было далеко не все. Причем большинство вещей принадлежали к разряду недорогих, а несли в себе информацию о далекой стране и древних временах очень ярко. Это духовно обогащало не только меня, но, как я рассчитывал, и покупателей тоже.

Укие-э тоже мог позволить себе почти каждый. И хотя жанр никогда не причисляли к вершинам японского искусства, эти гравюры на дереве обладали несомненной притягательной силой и были популярны. Клиентам, не знавшим истории этих незамысловатых с виду, от руки раскрашенных ксилографий, я обычно рассказывал несколько своих излюбленных анекдотов: о том, как сюжеты укие-э высмеивали легендарных борцов сумо и величайших актеров театра кабуки, наиболее известных куртизанок из старинных увеселительных заведений и даже могущественных и мстительных сёгунов, для чего приходилось прибегать порой к тончайшим намекам и хорошо завуалированному фарсу. Стоило затем вскользь упомянуть о влиянии, какое укие-э оказали на творчество Гогена, Дега, Тулуз-Лотрека, Ван Гога и прочих великих мастеров живописи, и клиент уносил от меня не просто покупку, но и сопутствовавшие ей новые познания, которые, как я надеялся, делали его жизнь насыщеннее.

– А еще я вставил в рамку новую работу Хиросиге. Взгляните при случае.

– Непременно, – сказал я и направился в свой кабинет в задней части магазина.

– Сейчас случай самый подходящий, – бросил мне вслед Эберс.

Вот за что я и любил его. У него были не только странности, но и интуиция подлинного знатока. Эберс умел с головой погружаться в работу, может, потому, что именно в такие моменты наступало просветление и он избавлялся от своей мрачности. После гибели Луизы Эберс на время вообще потерял всякий интерес к жизни. Забросил журналистику, стал переезжать из страны в страну в поисках нового смысла существования и стремясь унять огонь, постепенно сжигавший его изнутри, пока не осел в Сан-Франциско. Это был город с «живым блеском в глазах», если вспомнить его собственное выражение. Однажды Эберс просто появился на пороге моего магазина и очень естественно прижился в нем, как всеми силами стремится прижиться в чужом доме бродячий кот, которому больше некуда деться. Его обаяние безотказно действовало на моих старых клиентов и на новых, которых он привлек немало. Эберс знал искусство, но еще лучше разбирался в людях.

До прошлой ночи нас с ним роднили только любовь к прекрасному и безвременная утрата жен. Теперь же меня пронзила мысль о еще одном странном сходстве судеб: вероятно, что и моя жена стала жертвой убийства. Но пока лишь несколько штрихов кандзи подтверждали третье совпадение на нашем жизненном пути.

Я осторожно дотронулся до верхней части бедра.

– И все-таки давайте пока это отложим, хорошо?

– Конечно. Но не теряйте хватки. Наш оборот заметно снизился.

Эберс изрек истину, причем достаточно горькую. Если торговля в ближайшее время не оживится, нам придется переехать со своим товаром на ближайший тротуар. Доходы от магазина позволяли оплачивать счета, после чего мне оставалась мелочь на несколько пинт любимого пива. Сыскная контора в Токио тоже не процветала – приходилось платить жалованье двадцати трем ее сотрудникам.

Эберс пожал плечами и отвернулся. Я был уверен: чтобы улучшить себе настроение, он сразу начнет полировать пару только что полученных нами традиционных тансу, которые я купил через своего человека в Киото во время последнего пребывания в Японии. Лучшие образцы тансу – роскошные лакированные японские бюро с множеством ящичков и металлической окантовкой, причем старинные мастера умели так играть структурой простой древесины, что она без окраски приобретала оттенки от бежевого до темно-коричневого или даже красного дерева.

И Эберс действительно тут же взялся за работу, а я закрылся в кабинете, чтобы проверить свою электронную почту и написать ответы. Пол в моем кабинете покрывал ковер, на нем стояли письменный стол, шкаф для бумаг и кожаное гостевое кресло. К комнате примыкала небольшая гостиная, где я предпочитал вести деликатные переговоры.

Само же помещение магазина находилось на Ломбард-стрит к западу от Ван-Нуйсс-авеню, где улица пересекала Приморский район, задевая нижнюю кромку Пасифик-Хайтс, откуда было уже не так далеко до моста «Золотые Ворота» и расположенного севернее округа Мартин. Наиболее оживленные торговые улицы располагались либо ниже Ломбард-стрит, либо выше ее, и аренда там стоила соответственно значительно дороже. А в том месте, где я открыл «Антиквариат Броуди», процветали только мотели. Преимущество же заключалось в том, что богатая публика из Мартина постоянно проезжала мимо и не могла не обратить внимания на мое заведение. Антикварный бизнес тем и отличается, что покупатели в большинстве своем приезжают к тебе специально, а не заглядывают во время обычной прогулки по магазинам. Вот почему подобная дислокация показалась мне подходящей, и вместе с Эберсом мы стали постепенно обрастать постоянной клиентурой.