Бывало, когда мы выходили за цепочку островов и оказывались на открытом просторе, погода портилась, море начинало волноваться – и вот это как раз больше всего нравилось нашей маме. Спасательные пояса тогда были не в ходу, ими никто не пользовался, даже малыши. Мы просто покрепче вцеплялись в борта своей игрушечной моторки и то проваливались в ложбины между волнами, то взлетали на их белопенные вершины. Все сидели промокшие насквозь, но мама рулила уверенно и спокойно. Иногда волны были такой вышины, что, когда мы скатывались в ложбину, весь мир пропадал из виду. Потом наша лодка вместе с нами взмывала почти вертикально вверх, и мы опять оказывались на вершине, в бурлящей белой пене. Нелегко управлять хлипкой посудинкой в бурных морях. Её запросто могло захлестнуть волной или опрокинуть, если бы нос вошёл в огромный мощно катящийся бурун чуть-чуть не под тем углом. Но мама знала всё про углы, и мы ни чуточки не боялись. Мы обожали каждый миг этого приключения, мы были в восторге – все, кроме нашей многострадальной няни, которая закрывала лицо руками и в голос умоляла Господа спасти её грешную душу.

Ближе к вечеру мы обычно отправлялись на рыбалку. Мы отдирали несколько мидий от прибрежной скалы – для наживки, – садились или в вёсельную лодку, или в моторку, отходили от берега и, присмотрев подходящее место, становились на якорь. Глубина была такая, что леска разматывалась футов на сто, пока не достигала дна. Потом мы сидели в напряжённом молчании и ждали, когда клюнет. Меня всегда поражало, как так получается: леска такая длинная, но даже слабое подрагивание на том её конце немедленно передаётся пальцам. «Клюёт! – вдруг выкрикивал кто-нибудь и дёргал за леску. – Есть, поймал! У-у-у-у, какая здоровенная!» И дальше – самые волнующие мгновения: вытягиваешь, перехватывая леску руками, всматриваешься в толщу воды: ну, скоро там? Большая или не очень? Треска, мерлуза, пикша, скумбрия – мы ловили всех подряд и гордо несли свою добычу на кухню, чтобы толстая добродушная повариха приготовила её нам на ужин.

Да, друзья, скажу я вам, вот это было время!

Из неприятных моментов, связанных с летними каникулами в Норвегии, вспоминается только один; мы тогда были в Осло, в доме у дедушки и бабушки.

– Сегодня после обеда мы с тобой идём к доктору, – сказала вдруг мама. – Он хочет посмотреть твоё горло и нос.

Мне было, кажется, лет восемь.

– А что такое с моим горлом и носом? – спросил я.

– Ничего страшного, – ответила мама. – По-моему, у тебя аденоиды.

– А что это? – насторожился я.

– Да ты не волнуйся, – сказала мама. – Всё будет в порядке.

Идти до дома доктора надо было полчаса. Я всю дорогу держался за мамину руку. В приёмной стояло кресло – высокое, как в зубном кабинете. Мама помогла мне на него забраться. Подсвечивая себе круглым зеркальцем на лбу, доктор заглянул мне в нос, в рот. Потом он отвёл маму в сторону, и они о чём-то пошептались. Я видел, как мама нахмурилась, но кивнула.

Доктор зажёг газовую горелку и поставил на подставку алюминиевую кружку с водой. Когда вода закипела, он сунул в неё какой-то длинный тонкий блестящий стальной инструмент. Я сидел в кресле и смотрел, как над кружкой плывёт пар. Я ничего не боялся. Я был слишком юн, чтобы заподозрить неладное.

Вошла медсестра в белом. В руках у неё был рыжий прорезиненный фартук и белая кривая эмалированная чаша в форме фасолины. Фартук был мне явно велик, но она всё равно завязала тесёмки у меня на шее. А белый эмалированный лоток пристроила к моему подбородку. Подбородок точно вписался в изгиб фасолины.

Доктор наклонился надо мной, тот длинный сверкающий стальной инструмент уже был у него в руке. Он держал его прямо перед моими глазами, так что я даже сейчас могу описать его во всех подробностях. Длиной и толщиной он был с карандаш и был гранёный, как и многие карандаши. К концу инструмент сужался, а к самому его узкому стальному кончику было под углом прикреплено крошечное металлическое лезвие, не больше сантиметра длиной. Лезвие было очень тонкое, очень острое и очень сверкающее.

– Открой-ка рот, – сказал доктор по-норвежски.

Я отказался. Я подумал, что он собирается что-то делать с моими зубами, а каждый раз, когда кто-то что-то делал с моими зубами, это было очень больно.

– Пара секунд – и всё, – пообещал доктор. Голос у него был такой добрый, что я расслабился и поверил ему. И отворил рот, как последний дурак.

Крошечное лезвие, сверкнув, нырнуло внутрь. Стальной инструмент прижался к моему нёбу, державшая его рука сделала четыре-пять быстрых вращательных движений, и в следующую секунду изо рта в белую эмалированную фасолину шлёпнулся целый комок мяса вперемешку с кровью.

Я так изумился и так разозлился, что смог только жалобно взвизгнуть. Огромные ярко-красные куски, которые вывалились в белый эмалированный лоток, выглядели ужасно; в первый момент я даже решил, что доктор выдернул у меня из головы все внутренности.

– Вот, это были твои аденоиды, – донёсся до меня голос доктора.

Я молча ловил ртом воздух. Моё нёбо пылало. Я ухватился за мамину руку и крепко её сжал. Я не мог поверить, что со мной так поступили.

– Посиди ещё минутку, – сказал доктор. – Сейчас всё пройдёт.

Кровь изо рта продолжала капать в эмалированный лоток.

– Сплюнь-ка! – Медсестра крепче прижала фасолину к моему подбородку. – Вот и хорошо, вот и молодец.

– Теперь тебе будет гораздо легче дышать носом, – сказал доктор.

Медсестра промокнула мне губы и обтёрла моё лицо влажной фланелькой. Потом меня сняли с кресла и поставили на ноги. Я слегка покачнулся.

– Ну что, пойдём? – сказала мама и взяла меня за руку. Мы спустились по лестнице и пошли домой. Пошли – в смысле, пошли. Пешком. Никаких тебе такси и трамваев. Мы шли полчаса до дедушкиного-бабушкиного дома, и я совершенно точно помню, что сказала бабушка, когда мы наконец дошли.

– Пусть ребёнок посидит на стуле, отдохнёт, – сказала она. – Он как-никак перенёс операцию.

Кто-то поставил для меня стул рядом с бабушкиным креслом, и я сел. Бабушка наклонилась и взяла мою ладонь двумя руками.

– В жизни не раз ещё придётся ходить по всяким докторам, – сказала бабушка. – Но ничего, даст Бог, они не слишком тебе навредят.

На дворе стоял 1924 год, и удалить ребёнку аденоиды, а то и гланды без анестезии было обычным делом. Представляю, что бы вы сказали, если бы сегодня какой-нибудь врач попробовал вам такое устроить.